— Искренне надеюсь на это, — живо откликнулся Луи, подавшись вперед, и его глаза ярко, радостно заблестели. — Я рад, что ты не пал от моего меча в битве, и рад, что оказался с тобою здесь. Я рад говорить с тобой. Знаю, мои предки шли к вам, сарацинам, не для того, чтоб говорить, а чтобы убивать; но я хочу говорить с тобой. Я тебя заставлю услышать.

— Ты все-таки невозможен, владыка франков, — смеясь, Тураншах покачал головой. — Ты что, надеешься обратить меня в христианство? Ты, мой пленник, думаешь, что я стану слушать тебя?

— Надеюсь, — кивнул Луи. — Во всяком случае, ты скорее послушаешь меня сейчас, когда я у тебя в плену, чем если бы ты сам оказался в моих руках. Ведь победителю милосердие велит хотя бы выслушать побежденного, не так ли?

Тураншах качал головой и смеялся, и они еще говорили — Карл больше не слушал, о чем. С него было довольно. Голова у него болела и гудела, он хотел уйти, но знал, что не может, пока не кончится пир. Понемногу всеобщее внимание, прикованное к беседе двух владык — пленного и захватчика — ослабло, зазвучала музыка, в залу вошли полуобнаженные танцовщицы. Карл смотрел на все это как во сне, едва понимая, что происходит. В какой-то миг султан предложил ему то вино, от которого отказался Луи, и Карл покачал головой, даже не услышав вопроса. Он запутался и устал, он хотел, чтобы его поскорей отвели куда-нибудь и заперли — желательно не в той золоченой клетке, где держали последние дни, а в каземате под землей, где было бы сыро и душно и не надо было ничего выбирать. Но когда пир кончился, далеко за полночь, Карла опять отвели в те же самые покои, не дав перемолвиться с братом ни словом на прощание. Зейнаб ждала его, и Карл сдался, ненавидя себя и презирая за слабость духа, но не в силах ничего с нею поделать. Он подумал, что жестокий обычай убийства младших братьев монарха, которым так гордился сарацинский король, был бы просто бессмыслен в цивилизованном христианском мире. Потому что во Франции, как и в Египте, владыкой становился более сильный — но не силой меча, а иною силой он доказывал свое превосходство. И Карлу в страшном сне не привиделось бы бунтовать против Людовика, потому что день за днем, год за годом он постоянно видел перед собой доказательство превосходства своего брата над собой.

Засыпая, он успел подумать о том, что какая-то мысль тревожила его весь тот день — и лишь теперь он вполне осознал, какая. Они были в плену уже несколько недель, но, насколько знал Карл, ни слова еще не было сказано о выкупе. Можно было ожидать, что речь об этом зайдет на пиру, но султан ни разу не подвел разговор даже близко к этой теме. Означало это только одно: Тураншах не собирался отпускать их, даже за выкуп. Он наиграется с ними, надивится на них, наглумится над ними вволю, сколько будет угодно его пакостливой сарацинской душонке. А потом убьет, и головы их на крепостной стене станут лучшим свидетельством того, чей Бог сильнее и чьи рабы служат ему более верно.

Зейнаб растирала ему ступни, когда за ним снова пришли.

Карл размяк и раскис в равной мере от ласк сарацинской женщины и от собственных мрачных дум, вызванных чувством униженности и бессилия. Поэтому он даже не сразу заметил, когда дверь его золоченой клетки открылась, и на пороге вновь появился тот краснобородый сарацин, которого Карл уже видел вчера. Сегодня он, впрочем, был отнюдь не столь милостив и любезен. По отрывистому грубому говору Карл понял, что ему велят сей же час следовать за сопровождающими. Двое стражей, вошедших в комнату за рыжебородым, свидетельствовали о бессмысленности возражений. Карл понял, что поведут его отнюдь не на пир, и эта мысль странно взбодрила его. Он предпочел бы драться и умереть в бою с неверными, чем пировать с ними и поддаваться дальше разлагающему действию их сонливой, медленной, сладкой жизни. Он торопливо поднялся и дал понять, что готов.

Его отвели в ту же самую залу, что и вчера. Но преобразилась она разительно, и совсем иные лица теперь наполняли ее.

Подушки, покрывала, клетки с певчими птицами исчезли. Зала была холодной и пустой, и оттого казалась еще более огромной, чем прежде, несмотря на множество заполнявших ее людей. Карл с изумлением увидел, что не менее трети из них христиане — его собратья по оружию и плену. Вот Готье д’Экюре, вот Рауль де Божон, а вот и Гийом Шартрский, духовник Людовика, собственной персоной. Оглядев зал внимательней, Карл увидел также Альфонса и Жуанвиля. Все эти благородные, доблестные, знатные христианские рыцари походили теперь на нищих оборванцев, на сброд, промышляющий грабежом на большой дороге, но теперь пойманный и приведенный во дворец правителя на строгий суд. Худые заросшие лица с ввалившимися щеками, поджарые животы, на которых болтались халаты (большая часть пленников была одета по-сарацински), голодные, острые, недоверчивые взгляды — вот что осталось от Седьмого крестового похода, и здесь, в роскошном дворце египетского султана, Карл ощутил это особенно болезненно. Сам он выглядел, конечно, не столь откормленным и довольным жизнью, как неверные, но и явно лучше того же Жуанвиля, которого едва можно было узнать из-за неряшливой, сбившейся колтунами бороды, состарившей его разом лет на десять. Альфонс выглядел лучше (по крайней мере, судя по всему, он сумел вытребовать у сарацин бритву), но и в его облике была та болезненность, слабость и ничтожность, которыми веяло от всей толпы пленных крестоносцев.

Христиане стояли вдоль стен в окружении вооруженных мамелюков. В дальнем конце залы на широком помосте, устланном коврами, восседал султан Тураншах в окружении дюжины своих приближенных. Карл смутно узнал некоторых из них, с кем вчера сидел рядом, но для него, в сущности, все сарацины были на одно лицо. А вот кто несомненно выделялся на помосте, и не только из-за черного, как смола, цвета своих одежд, — это маленькая, неодолимо притягивающая взгляд женская фигура, неподвижно стоявшая рядом с султаном.

Женщина на собрании мужчин — это было нечто настолько немыслимое для Палестины, что даже те из крестоносцев, кто знал об этом лишь по пьяным байкам в тавернах, не могли отвести от черной фигуры любопытных взглядов. Женщина, впрочем, была закутана в покрывала с головы до пят, лицо ее скрывала плотная паранджа. И все же Карлу почудилось, что она красива — удивительное изящество и грация скользили в ее скупых движениях, когда она, наклонив голову к султану, что-то говорила ему. Тураншах не смотрел на нее, но и не одергивал, пристальным взглядом обводя собравшихся. Стражи тем временем продолжали сводить в залу пленников — все больше и больше, так, что уже присутствовавшим приходилось тесниться к стенам, освобождая место.

Когда наконец появился Людовик, в зале яблоку негде было упасть. Лишь небольшое пространство перед помостом оставалось свободным — там стояли мамелюки, выставив перед собой пики, упиравшиеся в живот каждому, кто рискнул бы шагнуть вперед. На это-то свободное пространство и вышел король Франции, сопровождаемый стражей. Карл волею случая оказался совсем близко от того места, где султан велел остановиться Людовику, и видел его спокойное, доброе лицо, в котором совсем не было тревоги. Как будто, показалось Карлу, он заранее смирился со всем, что его ждет здесь сейчас, даже если это будет смерть.

— Молчать! — повысив голос, сказал султан по арабски, и его поняли все, даже христиане. Тревожный гул, гулявший по зале, немедля стих. Тураншах взглянул в глаза Людовику. Потом посмотрел поверх его головы.