— Как тебя зовут? — спросил он, слегка задыхаясь, когда, много времени спустя, женщина окончила свою работу и вытянулась рядом с ним.

Она вряд ли поняла вопрос, но по тому, как Карл накрыл и погладил ее круглое смуглое плечо, наверняка догадалась, что он доволен ею. Поэтому она лишь опять мурлыкнула и, обольстительно улыбнувшись, прижалась своими пухлыми губами к его тяжело вздымающейся груди.

— А, черт с тобой, — сказал Карл и провалился обратно в сон, еще более глубокий и сладкий, чем прежде, согретый жаром женского лона, еще отдававшимся теплом в его чреслах. Женщина осталась на ложе и спала рядом с ним.

Лишь следующим днем он узнал, что она — его собственная рабыня, и что имя ее — Зейнаб.

Прошло два дня. Карл в эти дни только ел, пил, спал и позволял умелым рукам наложницы ублажать его усталое тело. Умом он понимал, что ведет себя малодушно и недостойно христианина, впав разом в большую часть смертных грехов — от прелюбодеяния до лени. Но поделать он ничего не мог: никто не приходил к нему, кроме чернокудрой Зейнаб, никто не говорил с ним и не уведомлял его об уготованной ему судьбе. Он не знал, отпустят ли его завтра на волю или посадят на кол. Надлежало бы ему провести эти дни тягостной неопределенности в молитве, покаянии и очищении души… Но Карл был слишком грешен и слишком влюблен в жизнь со всеми ее греховными радостями, чтобы истратить на это свои, быть может, последние дни.

Только одно его радовало: Луи держали где-то в другой части дворца, и он — Карл искренне молился об этом — не знал, как низко пал его младший брат.

Было утро третьего дня, жаркое, судя по яростному сиянию высоко стоящего солнца, чьи палящие лучи терялись и таяли в густой листве пальм, защищавших внутренний дворик, куда выходили окна покоев Карла. Карл лежал на ложе и позволял Зейнаб кормить себя виноградом из рук. При свете дня его наложница оказалась куда менее красива, чем ему почудилось в лунном свете, однако ее ловкость, податливость и услужливость вовсе не были миражом, и Карл принял их с истинно христианским смирением, которое, похоже, одно только ему и осталось изо всех добродетелей. Когда снаружи раздались шаги и ключ повернулся в замке двери, Карл оттолкнул женщину от себя и сел, поспешно выплюнув виноградину, которую за миг до того принял из ее тонких пальцев. Зейнаб все поняла — она была смышленая девочка — и соскользнула с подушек на пол, поджав под себя ноги и потупив долу свои огромные черные очи.

Скрипнула дверь, и перед Карлом предстал высокий, пышно одетый сарацин в тяжелой чалме, показавшийся Карлу смутно знакомым. Следом за сарацином вошли слуги, неся одежду, переливающуюся разноцветными шелками. Сарацин сложил ладони перед грудью в традиционном приветствии и холодно поклонился Карлу. Карл поднялся, стараясь двигаться не слишком поспешно, и вернул ему такой же холодный европейский поклон.

— Великие султан Тураншах приглашать франков на большие пир, — медленно и тяжело, безбожно коверкая слова, выговорил сарацин по-латыни и умолк — похоже, он много времени потратил на то, чтобы заучить эту фразу. Карл молча взглянул на мусульманские одежды, разложенные перед ним, а затем снова на сарацина. Тот довольно кивнул и сделал приглашающий жест.

Карл покачал головой.

Сарацин нахмурился и что-то сказал на арабском. Карл фыркнул, выгнув бровь.

— Вы нас разбили, это верно, — сказал он, надеясь, что если не слова его, то хоть тон будет понят правильно. — Но только сарацин вам из нас не сделать. Я пойду к вашему шаху как христианин, а иначе пируйте без меня.

Тихий голосок в глубине разума шепнул ему, что он смешон: он несколько дней принимал от сарацин их еду, их кров и ласки их женщины, и одежда была лишь следующим, вполне закономерным шагом. Но, быть может, из-за потаенного стыда, который Карл ощущал ввиду своей слабости перед искушениями, именно этот шаг он наотрез отказывался сделать. Он боялся, по правде, что его попросту заставят силой, но сарацин не стал спорить, лишь покачал головой, вздохнул и махнул рукой, сказав что-то слугам. Те вышли и через мгновение вернулись, неся котту из малинового бархата, шоссы и сапоги — все европейского фасона, хотя и явно сшитое здесь. Крестов на одежде, разумеется, не было. Карл учтивым наклоном головы выразил свою признательность, и сарацин, насупившись, ушел.

Зейнаб тут же встала и подалась вперед, намереваясь помочь Карлу одеться.

— Не лезь, — с неожиданной для самого себя злостью рявкнул тот, отталкивая ее, и она тут же отпрянула и убежала в угол, свернувшись там и сверкая на него испуганными глазами.

Путаясь в рукавах котты, чересчур длинных, и с трудом натянув маловатые сапоги, Карл в конце концов облачился и сразу почувствовал себя лучше. Зейнаб сидела в своем уголке, как мышка, и Карл, ощутив укол вины, посмотрел на нее. Он подумал вдруг, что вел себя с ней как настоящий сарацин — она была для него как животное, а ведь негоже благородному рыцарю относиться подобным образом к женщине, пусть даже и неверной. Он ласково поманил ее, а когда она подошла, откинул с ее лица косы и поцеловал, беззастенчиво раздвигая языком ее сочные губы. Она обвила его шею руками, и Карл ненадолго утратил ощущение времени. Затем, отстранившись, он указал женщине на ложе, жестом велев отдыхать до его возвращения, и вышел в коридор, где его уже ждала пара стражей, готовых проводить его в пиршественную залу.

Карл не обманулся в своем первом впечатлении: дворец был огромен. Едва ли не четверть часа его водили бесчисленным множеством запутанных коридоров, круто вздымавшихся мраморных лестниц, маленьких внутренних двориков с бойко бьющими фонтанчиками, и террасами, так густо усаженными растительностью, что за ней почти не было видно неба. Возле каждой двери стояла стража, и всюду толпились тучные, низкорослые бородатые люди в тяжелых чалмах, укутанные в цветастые многослойные одежды. Все они останавливались и шептались, глядя на Карла, когда его проводили мимо, а он выпрямлял спину сильнее и вскидывал голову, не удостаивая своих захватчиков взглядом в ответ. Он надеялся, никто из них не знает о том, как он проводил последние дни. А еще он обратил внимание на то, что во всем дворце ему ни разу не встретилась ни одна женщина.

Пиршественная зала, в которую его ввели, была воистину огромна, так же как и сам дворец — Карл никогда не видел помещений подобного размера ни в одном из замков, где ему прежде случалось бывать. Мраморные колонны уходили ввысь, почти теряясь в яшмовых завитках под потолком. Кругом были источники и фонтаны, устроенные прямо под крышей (и в таком жарком месте это не выглядело странным), птицы щебетали в увитых зеленью клетках, по которым резво ползали, пронзительно вереща, крохотные обезьянки. И множество людей сидело и полулежало на полу на подушках — тоже только мужчины и ни одной женщины. При виде Карла некоторые повернули головы, другие же не обратили на него никакого внимания. Стража провела Карла в левую сторону залы и показала, где он должен сесть. Он подчинился, оглядываясь, и невольно скрестил ноги по-турецки, положив ладони на колени. Кругом него были сарацины, и один из них одобрительно засмеялся и что-то сказал, глядя на Карла и поглаживая свою окладистую, выкрашенную хной бородку. Карл вперил в него ледяной взгляд, а потом отвернулся, выискивая глазами султана.