Ганс подал ему эту кружку - грубую, зеленую, с отбитой эмалью. Руки у профессора дрожали, когда он брал ее, и так жадно, в три глотка, он осушил кружку до дна, да еще и губы после облизал, что Гансу опять стало страшно. Он тихонько, боком отступил к стене и сел на другой стул, подальше. Профессор вдруг спросил:

- А Ланэ-то внизу?

- Папочка, я позову его к тебе? Ладно? - обрадовался Ганс и двинулся к двери.

Но профессор только посмотрел на него и звонко, твердо поставил на стол кружку.

- Да, Ланэ-то здесь, а вот Ганка так и не пришел,- сказал он, медленно вздохнув.- И молодец, что не пришел. Он честнее. Он, вероятно, и совсем не придет. Вот только потом как-нибудь, когда все это кончится, лет через пять, прикажет он вычистить под вечер черный костюм, купит большой букет и придет тихонько ко мне на свидание. Оглянется, нет ли кого поблизости, сядет на плиту, оскалит зубы - он ведь злой, Ганка, совсем не такой, как Ланэ, - упрется кулачками о камень и скажет сквозь зубы: "Ах, учитель, учитель, как же оно так получилось, кто бы мог подумать?" Ну-ка, иди сюда!

Ганс подошел, он начал гладить его по голове:

- Дай-ка хоть разглядеть тебя как следует... Вон ведь какой большой стал! Вытянулся, загорел, обцарапался, волосы такие, что сразу видно - сто лет не мылся, наверно. - Он тихонько перебирал его волосы. - Все, наверное, со своими западнями бегаешь да гнезда разоряешь? Щеглов-то тогда наловил, что ли?

- Наловил, папочка, - ответил Ганс.

- Ну и хорошо, если наловил. Очень хорошо. Щегол - птица веселая. Она...

И опять он не докончил мысли и наклонил голову так, как будто заснул. Но он не спал. Дышал он тяжело и хрипло, и грудь его вздрагивала. По-прежнему на стене стрекотали часы, и казалось, будто бы в заброшенном детском гробике поселилось целое семейство кузнечиков, да лиловая тень, похожая на летучую мышь, однотонно взлетала и падала на стене. И вдруг за окном возник длинный гортанный звук, похожий одновременно и на птичий и на человеческий голос и все-таки, наверное, не принадлежавший ни птице, ни человеку; такие часто возникают ночью на болотах.

Профессор услышал его, вздрогнул, быстро провел рукой по лбу и стал подниматься с кресла - он вставал, вставал, высокий, неподвижный, худой, поднялся все-таки и так встал перед Гансом. Он был страшен в буром халате, из-под которого выбивалось серое от пепла и прожжен-ное во многих местах белье, в сдвинувшейся набок шапочке и с опущенными кистями больших, грязных жилистых рук. Есть какая-то незримая и только чувствуемая каждым грань, которая отделяет живого от трупа, и вот профессор сейчас переступил через нее. Живой и непохожий на живого, он стоял перед Гансом и смотрел на него.

- Помни одно: Сенека... - сказал он тихо и даже торжественно, - Сенека писал где-то: "Мы боимся смерти потому, что считаем, что она вся в грядущем, но посмотри: то, что позади, - тоже ее владения". Нет, я не боюсь ее, - сказал он опять, так же негромко, но с какой-то страшной силой, - но то, что позади, тоже мое... тоже мое... только мое, только мое... мое...

Он яростно сжал кулаки и изо всех сил стукнул по столу. Лицо его вдруг исказилось от гнева.

Никогда Ганс не видел его таким страшным.

И вдруг его лицо померкло, не стало того бешеного внутреннего напряжения, которое так испугало Ганса.

Профессор снова сел в кресло и робко улыбнулся.

- Я совсем уже с ума сошел, - сказал он, махая рукой, чтоб разогнать дым. - Вот сижу и тебя пугаю... Ну, иди, иди, мальчик. Я еще позову тебя, мы еще поговорим.

Ганс сам не помнил, как очутился за дверью. И только что она закрылась за ним, профессор встал из-за стола. Неслышными шагами подошел он к шкафу, открыл его, минуту постоял, присматриваясь к полкам, сплошь заставленным разноцветными пузырьками, колбочками и банками. Потом вдруг протянул руку и сразу нашел то, что ему было нужно. Это был небольшой длинный флакончик из тонкого химического стекла, с длинным горлышком, запаянным вверху. Он деловито взял и поднял его высоко над головой, к белому огню, рассматривая. Серая, очумелая от света бабочка взлетела и ударила его по лицу. Он только досадливо, как от человека, отмахнул-ся от нее и несколько раз встряхнул флакон. Тогда от стенок оторвалось несколько быстрых, мелких пузырьков и исчезло. Это ничего не доказывало, но он сразу понял: нет, это то самое. Пожевал губами и тряхнул флакон еще раз. Опять забурлили и поднялись мелкие пузырьки. Он смотрел на них широко раскрытыми, испуганными глазами. "Ах ты Господи!" - сказал он наконец подавленно и пошел к столу. Глубоко сел в кресло, деловито подвинул к себе эмалирован-ную кружку и налил ее до половины. Посмотрел, хватит ли, взял флакон и, прихватив платком, сломал горлышко. Сначала капнул только десять капель, потом вылил все. Кружку взболтнул и поставил на стол.

Руки у него дрожали, и он невольно поглядел на них. Бедные руки его! Все-то они в золе, все-то худые, грязные, в морщинах, ожогах и порезах. "Вымыть бы их надо, - подумал он тяжело. - Что уж с такими руками-то..." Но додумать до конца он не смог, испугался, схватил кружку и поднес ее ко рту. Но сила жизни была еще непоборима, словно кто-то схватил и стиснул ему горло, не давая глотать. Он поставил кружку и просидел с минуту неподвижно.

И впервые за эту ночь почувствовал тишину.

Тихо и безлюдно было так, как будто вымер весь дом. Да так оно и было, пожалуй. Он подошел к окну и, осторожно отдернув занавески, посмотрел вниз.

Над садом плыла безлюдная, неподвижная ночь. И только очень напрягая зрение, можно было различить серые дорожки и серые же пятна среди кустов скамейки. На одной из них, прямо перед окном, сидела неясно очерченная белая фигура. Он постоял еще немного и опустил жалюзи. Они стукнули сухо и четко, как спущенный курок.

"Пора! Пора!"

Он вернулся к столу и поднял кружку.

Но в это время кто-то спросил:

- Можно?

"Дверь-то не заперта!" - пронеслось в голове профессора, но ответить он ничего не успел.

В комнату вошел Гарднер. Конечно же это он сидел на лавочке и смотрел в окно. Профессор грозно обернулся к нему, но тот излучал такое тепло и свет, так был ясен и безмятежен, что Мезонье и сказать ему ничего не сумел.

- Вы извините, профессор, - сказал Гарднер и быстро прошел к столу, но я увидел, что у вас горит свет, и вот решил навестить! У меня ведь тоже бессонница! Все нервы, нервы!

- Да, да, - ответил профессор сурово, - но я вот работаю, и мне очень некогда.

- А я сейчас уйду, - успокоил его Гарднер. - Я так и шел: на одну только минуточку.

Он осторожно поднял со стола пустую апмулу.

- Бром, наверное?

- Да! - отрезал профессор.

Секунду Гарднер смотрел на него, потом вдруг поспешно опустил глаза, положил ампулу, поднял кружку, понюхал.