- Ну, - сказал он спокойно, - работайте, мешать не буду. Спокойной ночи. - Тон у него был такой, словно он пришел к профессору с каким-то сомнением, а ушел, исчерпав его до конца. - Спокойной ночи, - повторил он, затворяя дверь.

Профессор ничего не ответил, только злобно два раза повернул ключ в замке, подошел к столу - ампулы уже не было, Гарднер захватил ее с собой. "Ну и пусть, - подумал он со злобным удовольствием.- Попробуй достань меня теперь!"

Он сел за стол опять, взял кружку и залпом выпил все. Жидкость была безвкусная и бесцвет-ная и только чуть пахла миндалем - что-то вроде недоваренного компота из чернослива. "Вот и все. Обратно уже не уйдешь". Он посидел немного, потом подумал: "Боже мой, какая тишина!" Быстро, опережая возникающий страх, подошел к этажерке и включил радиоприемник. Что-то зашипело, заклокотало в лакированном чреве, но он еще передвинул винт, нащупывая подходя-щую волну. Пока он делал это, в нем вдруг стукнуло и явственно заворочалось где-то около кишок то злое и инородное, что он только что впустил в себя. Он резко повернул винт, и тогда трескучий и отчетливый, как ремингтон, голос вошел в комнату. Он стоял и слушал.

"Тогда вы кладете на это жирное пятно лист промокательной бумаги и проводите по ней горячим утюгом. Повторив эту манипуляцию несколько раз, вы достигнете того..."

У него уже сводило скулы, становилось все жарче, все неудобнее и вот торопливо, словно уходя от дурноты, он повернул винт еще, на следующее деление.

Тогда мужской, грубый, обветренный голос стал ругаться и кричать на него по-немецки:

"И тут мы скажем им: ни револьвер террориста, ни бомба политического убийцы, ни яд заговорщика - ничто из всего того, что вы мобилизовали и двинули на нас из недр своей черной кухни, не помешает нам довести до конца великое дело оздоровления и дезинфекции мира. И каждый раз, склоняя наши траурные черные орлы перед ранними могилами, мы будем клясться этой новой кровью..."

Он улыбнулся. Мир жил своими заботами, печалями и радостями. Что ему до того, что в какой-то запертой комнате умирает сумасшедший старик! Вот опять, видно, где-то хлопнули какого-то прохвоста. Как ни говори, а все-таки это хорошо. Вот уже их бьют, как мышей, по всем закоулкам...

И вдруг его пальцы дрогнули.

Звонкоголосая девочка выкрикивала бесстыдно и наивно из-под его руки:

Шофер мой милый,

Как ты хорош!

Мотор включаешь

Бросаешь в дрожь.

Ты умеешь так поставить,

Ты умеешь так направить

И ведешь, ведешь,

Ведешь, ведешь...

Девочка пела, а он слушал и слегка кивал ей головой.

- Пой, пой, милая! Вот я слышу твой тонкий, девичий голосок. И совсем даже не важно, кто тебя научил этакому. Хорошо, что ты такая сильная, ладная, молодая и что столько тебе еще осталось жить.

Он уже весь дрожал, у него звенела и как бы испарялась куда-то голова, но он все-таки весь повернулся к черному ящику, мучительно и напряженно вслушиваясь в заключенный в нем молодой, почти птичий голосок.

Ведь она пришла к нему на помощь в эту самую важную в его жизни ночь.

Но тут раздались аплодисменты, ржание, смех, топот ног, и сразу же вошел в его узкую смертную камеру большой, гулкий и спокойный зал, наполненный до отказа белым туманом молочных ламп, дамами в вечерних туалетах, господами в накрахмаленном белье. Пока девочка молчала, он, закрыв глаза, прислушивался к тому чужеродному и злому существу, что выпрямля-лось и росло в его теле, перерастая его самого. Вдруг сразу сделалось душно, тесно, некуда стало девать свое тело - так оно сразу обмякло, распухло и отяжелело. У него закололо в боку, стали жать ботинки, воротник сделался узок и перехватил горло, кресло врезалось в тело, пот покрыл лицо, - он наклонился, ища таз.

Но девушка опять уже пела над ним, пела еще что-то такое бессмысленное, звонкое и бесстыдное, а он улыбался, сползая с неудобного кресла, все кивал ей головой и уж ничего не видел около себя, ни ее, ни даже того черного ящика, в который ее заключили, - такой уж в ту пору стоял в комнате тонкий, звенящий, скользкий туман.

...Когда он снова открыл глаза, то увидел несколько розовых смазанных пятен и не сразу понял их значение. Он вытянулся, выгибая спину, и спросил:

- Где Ганс?

Одно из пятен подплыло к нему, остальные заколебались и подались назад; он почувствовал на своих руках живое, проникающее внутрь тепло и понял, что кто-то плачет.

Тогда он поднял тяжелую, плохо повинующуюся руку и положил на голову тому, кто стоял перед ним на коленях.

Около самого его лица зарыдали бурно, открыто, неистово, и чья-то рука ухватила его за шею и прижала к себе.

- Милый, милый, милый! - говорила Берта, содрогаясь от истерической жалости и нежности к этому большому беспомощному телу, которое через несколько мгновений должно стать мертвым. - Милый, милый, простишь ли ты? Можешь ли ты...

- Где Ганс? - спросил профессор и закрыл глаза, потому что перед ним замелькали радуж-ные дуги, и тут же прибавил: - Нет, нет, не зовите его, пусть спит... А Гарднер где?

И сейчас же над ним появилась нежная, противная, розовато-белая морда, похожая на крысиную.

- А, крыса! - сказал профессор громко и спокойно, чувствуя, что его сейчас и на этот раз навсегда захлестнет этот бред. - Здравствуй, крыса!

Крысиная морда оскалилась и показала острые, блестящие зубы.

- Не радуйся, ничего не выйдет, ты еще не победила. Подожди.

Он стал медленно, с усилием подниматься с кровати.

- Подожди, подожди, - повторил он злобно, чувствуя, как несколько рук поддерживают его под спину.

- Нет, нет, - услышал он вдруг голос Гарднера,- не надо, не надо! Что вы?

Прямо перед ним стояла та же отвратительная нежно-розовая крысиная морда, и, чувствуя, что вот это вообще последнее, что он может сделать, он с наслаждением, болью и злостью плюнул ей прямо в открытую пасть.

Потом упал, закрыл глаза, и тут над ним сомкнулось мутно-зеленое колеблющееся бесконеч-ное море.

Глава третья

Курт не присутствовал при смерти профессора, но узнал о ней раньше всех. Через час после ночного отъезда Курцера вдруг в сторожку пришла Марта и сердито сказала:

- Иди наверх, опять что-то приключилось.

У нее были красные глаза, и она так ткнула стоящую на дороге табуретку, что Курт даже не спросил ее, что же именно там случилось.

Дверь кабинета была полуоткрыта, и только что Курт переступил порог, как профессор встал с кресла и пошел к нему. В руках его был сверток большой, плоский, в пергаментной бумаге, эдак килограмма на два.

- Вот, Курт, - сказал профессор строго и тихо, - последний том моего труда. Итог сорока-летия. Дома я его хранить не могу. Надо отвезти в город.