Закончив, она стоит, отдуваясь. Даже в темноте видно, как смято его лицо. «Могла и убить», – понимает Мона.

И тут он стонет. Значит, жить будет, если только она ему мозг не повредила, хотя большей частью била по лицу. «Какая потеря для мира», – думает она.

Сдернув свой рюкзачок, она подошвой прижимает упавшего к земле и обшаривает его карманы. Обнаруживает связку ключей, тяжеленный бумажник и листок бумаги.

Щурясь в темноте, Мона читает. Это что-то вроде инструкции, вроде бы его послали что-то искать, в том числе и здесь.

Стало быть, ее он найти никак не ожидал. Это хорошо. Значит, скорее всего, он тут один.

Но его будут ждать. А поскольку лаборатория – последний пункт в списке, здесь станут искать первым делом.

Мона оборачивается назад по коридору. Очень хочется вернуться, нагрести, сколько унесет, старых записей. Где-то в них, в невнятных абзацах или разорванных помехами голосах, должно таиться ядрышко истины.

Но Мона понимает, что рисковать нельзя. Надо уходить, и поскорее.

Убрав с него ногу, она отступает. Парень худо-бедно дышит. Мона никого еще не убивала, и начинать сейчас ей не хотелось бы, как и бросать его здесь – что, в общем, то же самое. Но даже ей ясно, что не слишком благоразумно волочь бесчувственного мужика с горы – тем более, мужика, у которого хватает причин ее убить.

– Справляйся сам, – говорит она. – Извини.

Уходя, она разглядывает ключи. Красавчик, похоже, удивился, услышав, что здесь есть черный ход. Значит, сам вошел другим путем.

Она идет дальше и наконец ощущает на лице легкий ветерок. Один коридор выглядит светлее других. Пройдя по нему, Мона находит открытый люк, к которому ведет металлический трап. Над трапом надпись: «Аварийный выход».

С каждой ступенькой ей открывается все больше яркой небесной синевы. И вот Мона подтягивается наружу.

После нескольких часов в сумерках свет ее слепит, но она никогда еще так не радовалась выходу из темноты. Зажмурив глаза, она приоткрывает их потихоньку, увеличивая щелочку, и вот уже видит.

Она на вершине горы. Думала, что с нее откроется прекрасный вид, а получилось ровно наоборот: все плато покрыто перекрученным, почерневшим металлом, обломками каких-то конструкций, открытыми трубопроводами. «Что-то здесь было большое», – думает Мона и вспоминает фреску с телескопом в лаборатории. Однако не похоже, чтобы тут поработало государство, аккуратно вывозившее свое имущество. Здесь все развалено, разрушено. Как на театре военных действий.

Приступ головокружения напоминает, на какой она высоте. Во все стороны протянулись бурые волны холмов и гор. Мона подходит к краю плато и видит, что при некоторой осторожности спуститься нетрудно. Всего в нескольких десятках ярдов перед ней поблескивает металл: на вьющейся в обход вершины грунтовке стоит здоровенный грузовик. Должно быть, скакун того ковбоя.

Теперь Мона останавливается, чтобы поразмыслить. И еще раз оборачивается к руинам на вершине.

Отсюда ей лучше видно. Видно, где были когда-то телескопы и радиоантенны. Может, и сам Кобурн стоял здесь, вглядываясь в пронизанное молниями небо. Но Моне интересней другое. На плато заметны две большие продолговатые впадины. Каждая длиной в сотню футов, с неровными краями, они образуют среди развалин неуклюжую восьмерку. Не похоже, чтобы это были естественные углубления, но и следов бетона или металла, которые оставил бы человек, тоже не видно. Однако все разрушения на плато исходят от этих впадин, словно сюда ударила пара метеоритов… только метеориты причинили бы куда больше разрушений, да и таких одинаковых выбоин оставить не могли.

«Они, – думает Мона, – немножко напоминают два следа ступней. Большущих ступней. Как будто здесь постоял кто-то ростом с гору, оглядывая распростершийся под ним красно-бурый мир и крошечный городок».

Ей вспоминаются записи, тихий голос с пленки: «Над нами что-то есть…»

И Мона поспешно отходит с этого места.

Машина у ковбоя – настоящий танк. Мона уже готова прыгнуть в кабину, но тут ей припоминается случай из времен службы в полиции, когда один придурок угнал грузовик, в котором спал хозяйский ротвейлер, и до автомастерской тот доехал уже без скальпа. Так что она осторожничает – обходит машину и заглядывает в кузов фургона.

Похоже, что ковбой собрался в старатели. В кузове у него кирка, лопаты, отбойный молоток, веревки, лебедки. И у заднего борта полотняный сверток, видно, с нарытыми сокровищами.

«Может, золото, – ни с того ни с сего приходит в голову Моне. – Что я буду делать с золотом?»

Она откидывает край холстины. Под ним не золото, а небольшие кубики, с виду из старого железа.

– Ух… – Мона протягивает руку за кубиком поменьше.

Она поднимает его одной рукой – не такой уж он тяжелый. Но есть в нем что-то необычное. На ощупь он походит не на металл, а на кожу. Пальцы ощущают что-то явственно живое, и кубик льнет к руке, словно просит не выпускать. Однако, когда Мона кладет его обратно на дно фургона, слышится отчетливый металлический лязг.

И еще, отнимая руку, она вдруг чует запах наэлектризованной пыли, как если бы в пустыне ударила молния, и в ухе слышится чей-то шепот.

Мону передергивает. Надо убираться отсюда к черту.

Распахнув дверь кабины, она заглядывает внутрь. И видит, что лежит на полу у пассажирского сиденья. У нее отвисает челюсть.

– Ох ты боже мой!

В Моне есть кое-что, о чем по ней не скажешь.

Прежде всего, как уж упоминалось, ее возраст. Мона на добрый десяток лет старше, чем выглядит, и, узнав об этом, люди немедленно проникаются к ней неприязнью. Отчасти потому, что ее образ жизни гораздо легче простить двадцатилетней, чем сорокалетней, но больше потому, что она легко несет свои годы, а у них не так.

Второе – Мона, хотя во многом она совершенный мальчишка, прекрасно вяжет крючком. Умеет вязать шапочки, шарфы, перчатки, салфеточки под чайник и даже неплохие пальто с разными сложными узорами. С друзьями, особенно по службе, она об этом молчала как рыба, но неплохо подрабатывала продажей своих изделий.

И третье – может быть, самое удивительное, – что Мона, пожалуй, обучена обращению со стрелковым оружием лучше среднего американского пехотинца.

У них с отцом, скитавшимся по западному Техасу, было мало общего, пока однажды тот не взял ее поохотиться на оленей и не обнаружил, что дочка на удивление ловка с ружьем. Отчасти это было у нее в генах, ведь сам Эрл Брайт под конец вьетнамской войны успел послужить в 75-м рейнджерском полку и показал себя недурным снайпером. Очень скоро выезды на охоту или тренировочные стрельбы стали единственными оазисами в горьких отношениях отца и дочери, и Эрл все чаще вывозил ее за город, хотя бы для того, чтобы девчонка заткнулась.

Мона с детства жадно впитывала все, что мог дать ей Эрл Брайт. Изучила точность боя разнообразных пуль, кучность попаданий всех винтовок и имеющихся в продаже патронов, разницу между стрельбой при горячем и холодном стволе. Она интуитивно определяла самую подходящую для стрельбы местность, научилась часами просиживать, припав глазом к прицелу, и не позволять телу занеметь, целыми днями не замечать голода, греть руки, чтобы не отказывали на холоде, выслеживать дичь в мескитовых, акациевых и сосновых лесах.