— Ну да, — вздохнула она. — Однажды мы — мама, папа и я — поехали покупать мне одежду для школы. Мне было четырнадцать, я только перешла в старшие классы. Я заснула на заднем сиденье, а когда проснулась, то почувствовала, что меня как будто кто-то трясет. Потом меня перевернуло вверх ногами и прижало к мостовой. Повсюду стекло и кровь. Папу выбросило из машины, и он умер на месте, в двух футах от меня. Его лицо просто… стало похоже на резиновую маску. Совершенно… пустое. Мама кричала от боли — ей придавило ноги капотом. Я, в общем, не пострадала, но мне перекрутило спину, ноги онемели, а рука оказалась под дверью. Я лежала и уговаривала маму успокоиться, говорила, что скоро нам помогут. Мы пробыли там целую вечность. И я ведь слышала, как мимо проезжают автомобили, и думала: «Почему же они не останавливаются? Казалось бы, кто-то…»

Эми замолчала и отвернулась к окну.

— Меня вытащили, и я увидела, что моя кисть, в общем, превратилась в гамбургер. Из нее торчали сухожилия и все прочее — отвратительное зрелище. Она едва держалась — типа, висела на тоненькой полоске кожи и раскачивалась взад-вперед. Мама умерла в больнице. Джон, конечно, не пострадал, ведь он остался дома. Он чуть с ума не сошел, словно это все его вина. Кисть прооперировали, пришили обратно. Потом мне сделали операцию на спине — в том месте, где треснул позвонок. Вот сюда… — Эми завела руку за спину и указала на точку между лопаток — … вставили металлический штырь. От этого я стала на полдюйма выше. Странно, правда? Было очень больно, и поэтому врачи время от времени укладывали меня в растягивающее устройство — чтобы, типа, растянуть, уменьшить давление на позвоночник. А с рукой возникли большие проблемы. Несколько лет все было ничего, но потом, в старших классах, я утратила чувствительность в этих двух пальцах…

Эми сделала жуткий жест — подняла обрубок руки и показала на то место, где когда-то были безымянный палец и мизинец.

— И тогда мне сделали еще одну операцию. А потом еще одну. Боль была просто невероятная. Из-за этого и из-за спины я каждые четыре часа пила болеутоляющее — и от него меня все время тошнило. Врачи снизили дозу, но ее не хватало, и последние два часа я считала минуты до новой таблетки. Мне, типа, приходилось выбирать между болью и тошнотой.

Антидепрессанты. При одной мысли о том, что у этой девочки была депрессия, мне захотелось зашвырнуть эту планету на Солнце. Ну, то есть захотелось сильнее, чем обычно.

— И я укусила учителя. Мои пальцы — почти все — снова онемели, и я ничего не могла ими удержать. Я все роняла. Меня отправили к дяде Биллу и тете Бетти, а они в тот момент разводились, я им только мешала. Однажды я уронила крошечную стеклянную статуэтку, и дядя Билл совсем взбесился. Ну да, он не виноват в том, что со мной произошло, но я-то что могла поделать? В общем, он на меня наорал, а врачи сказали, что нервная ткань отмирает и поэтому у нас остался последний шанс на то, чтобы рука заработала.

Эми посмотрела вниз и сняла что-то с носка.

— Ну вот, меня прооперировали. Я проснулась в палате, еще не совсем пришла в себя. Мне приснилось, что руку отрезали; просыпаюсь — так оно и есть. Руки нет, вместо нее — пустое пространство, белые простыни. Так странно. Я плакала, плакала и плакала. Ревела. Часами. Они знали, Дэвид, знали, что руку придется отрезать, и ничего мне не сказали. И вот я лежу в палате, и мне вдруг становится ясно, что отныне я всегда буду отличаться от остальных. Понимаешь?

Я что-то промычал.

— И так будет всегда — что бы я ни делала, что бы ни говорила, куда бы ни пошла, я навсегда останусь «Эми, ну той девочкой, у которой нет руки». А самое худшее — когда знакомишься с людьми, и они не сразу замечают руку, не видят ее. А ты сидишь, разговариваешь с ними и ждешь, пытаешься угадать, когда же это произойдет. Люди меняются в лице, когда видят ее — словно им за меня стыдно.

Эми умолкла.

— Этот мир — отстой, — сказал я.

— После этого я ушла, переехала к Джиму. Знаешь, я все еще ощущаю свою руку. То, что говорят про фантомные ощущения в отрезанной конечности — это правда.

— А она что, чешется?

— Нет, но я чувствую, что кулак сжат и не могу его разжать. Странно, правда? — Эми выставила перед собой здоровую руку и сжала кулак. — Вот. Чувствую, как ногти впиваются в ладонь — на руке, которой нет. Наверное, это все в голове, это как-то связано с нервами. И так всегда. Если я очень стараюсь, то могу немного расслабить пальцы, но минуту спустя они снова сжимаются. И эта легкая боль — в паре дюймов от места, где кисть отрезали — все время со мной. Я каждое утро просыпаюсь с ней.

Я подумал о том, не рассказать ли ей трагическую историю о том, как пролил на промежность расплавленный воск, но решил, что на Эми этот рассказ не произведет впечатления. Девушка скрестила руки и потерла ими друг о друга, борясь с холодом. Я обнял Эми, чтобы согреть ее. Пушка лежала на полу.

— Знаешь, когда я впервые тебя увидел — там, в доме, — то ничего не мог понять. Я не знал, что стало с твоей рукой…

— Ну, когда я училась в школе, рука еще была на месте…

— …но Джон знал.

— Ну да, — сказала она. — Он заходил к нам иногда.

— Давай я расскажу тебе все, что нужно знать о Джоне. Удивился я потому, что Джон никогда не называл тебя «девочкой, у которой нет руки».

5:36.

Я понятия не имею, что Джон делал после того, как покинул торговый центр, и до того, как появился на стройплощадке. Но, зная Джона, можно предположить, что он рассказал кучу смешных историй про свой член, выпил дешевого алкоголя, а затем занялся сексом с очередной девушкой, в которую я был тайно влюблен, но никак не мог набраться храбрости и заговорить с ней. Кроме того, в какой-то момент он переоделся в свою рабочую одежду — кучу фланелевых рубашек и комбинезон, заляпанный кровельным варом.

На месте аварии все уже убрали, и когда Джон проезжал мимо него снова, о происшествии напоминали только спутанные следы шин. Кровельщик Стив стоял у заднего входа на завод и расспрашивал охранника о том, как попасть на крышу. Этот охранник был одним из тех, кого Джон видел на месте аварии, поэтому мой друг закрыл лицо газетой, вытащенной из мусорки, чтобы его не узнали. Опять же, так говорит Джон, так что… сами понимаете. Разумный скептицизм. К шести часам утра над и под дырой в крыше толпилось тринадцать человек из бригады Стива, а растаявший снег и лед стекали мини-водопадами в заводскую комнату отдыха. Залитые водой ковролин и аппарат, продающий шоколадные батончики, пришли в полную негодность.

Джон залез на крышу и сразу понял, что она не обвалилась под тяжестью льда; ее пробили изнутри, словно в здании что-то взорвалось, и куски досок, черепица и прочий мусор полетели снизу вверх и во все стороны. Тайлер Шульц, похожий на бойца «Гитлерюгенд», высокий светловолосый юноша, который иногда играл с группой Джона, тоже это заметил и сказал, что тут, похоже, приключилась какая-то жесть. Джон ответил, что при резком похолодании теплый воздух в здании расширяется и это приводит к локальному взрыву — точно так же взрываются шарики, если надуть их не холодным воздухом, а теплым. Тайлер возразил, что Джон заливает. Джон ответил, что об этом явлении пишут в книгах — он прекрасно понимал, что Тайлер проверять не станет.