Наконец я закрыл глаза и сказал:

— Ладно. Послушай, тебе нужно кое-что понять насчет этой ситуации и того, с кем ты здесь сидишь.

— Та-а-а-к…

Эми повернулась ко мне. Черт побери, какие зеленые глаза — прямо кошачьи.

— Нет, просто… просто послушай. Ты знаешь, почему я учился в спецшколе «Пайн-Вью», в классе для детей с психическими отклонениями?

— Вроде да, — ответила она. — Это из-за того случая с Билли? Из-за того, что ты с ним подрался? А потом, когда он…

— Верно. Понимаешь, мужчины — это животные. Собери нас вместе, убери старших и получишь «Повелителя мух». Билли и его дружки — двое парней из борцовской секции — делали видеоролики. Помнишь Паттерсона, такого толстого малого? Они поймали его, привязали к штанге футбольных ворот и обрили ему голову. Его нашли спустя несколько часов, а к тому времени кожа у него на лице уже покрылась волдырями от контакта с фекалиями…

Может, не стоит разглашать все подробности, м-м-м?

— …а потом они показали это видео на вечеринке — видео о том, как они пытают этого толстяка, а он орет. Они сидели, пили пиво и крутили, крутили, крутили этот видеоролик — ну, обычные забавы старшеклассников. На взрослого за такие дела надели бы смирительную рубашку, а школьникам это сходит с рук. «Мальчишки, что с них взять».

Я запнулся, посмотрел в темноту, пытаясь разглядеть там хоть что-нибудь. Какая-то птица, сидящая на проводах, махала крыльями, безуспешно пытаясь взлететь.

— Ну вот, а с братьями Хичкоками я вместе занимался физкультурой, и они вроде как меня запомнили. Это была у них ежедневная забава — поначалу мелочи, но постепенно обычные развлечения им надоели, и братья стали заходить все дальше и дальше. А тренер меня ненавидел и поэтому обычно старался куда-нибудь слинять. Честное слово, однажды, когда они на меня полезли, он отвернулся и вышел из зала — причем так, чтобы я это увидел. В один прекрасный день они завели меня в комнатку, где хранилось снаряжение — наплечники, маты. Там было жарко, как в печке, и воняло старым потом, разлагающимся в поролоновых щитках. И тут началось безумие — типа, как на тюремном дворике во время прогулки. Потом все закончилось; они меня бросили, вышли через раздевалку и…

Хм-м-м… интересно, она заметит, если я внезапно переменю тему?

— Ну а я завел привычку приносить в школу нож — не крутой тесак, не выкидуху, а крошечный нож-брелок с двухдюймовым лезвием. Другого у меня не было. И вот я достаю свой нож, подбегаю к Билли и режу его — делаю такой крошечный разрез на спине. Лезвие далеко не вошло, но Билли это почувствовал, решил, что умер, и упал. Скамейка, пол — все в крови. Я сел ему на грудь и начал тыкать ему ножом в лицо. Лезвие отскакивало от лобной кости, текла кровь, и…

Я долго, напряженно думал о том, как бы приукрасить следующую часть моего рассказа, но ничего не приходило в голову. Потом я задумался о том, когда открывается пончиковая.

Паузу прервала Эми.

— Что они с тобой сделали?

— Скажем так: я никогда, никогда не расскажу тебе об этом.

Она не ответила. Значит, либо ей совершенно незнакомо это чувство, либо знакомо очень хорошо. Я продолжил.

— В итоге я…

…вырезал ему глаза…

— …сильно его поранил, и он потерял зрение. То есть совсем ослеп. Меня обвинили в нападении при отягчающих обстоятельствах и еще в нескольких вещах, которые являются синонимами нападения при отягчающих обстоятельствах. Школьное начальство собиралось исключить меня навсегда, но мой папа — приемный отец — он адвокат, знаешь ли, несколько раз встречался с преподавателями и прокурором, и в конце концов меня заставили пройти обследование у психиатра. Уже тогда я понимал, что это — способ меня отмазать. Ведь впоследствии это давало возможность утверждать, что школа должна была защитить Билли от меня, что мне вовремя не поставили диагноз и так далее. Я ходил к психологу; он заставлял меня рассказывать о маме, смотреть на чернильные пятна, играть в ролевые игры с марионетками и рисовать то, как я представляю себе свое место в этом мире…

— …и мне было ясно, что все это жульничество, уловки адвоката, но я снова и снова представлял себе, как отворачивается тренер Уилсон, и думал: «А пошли они!» Прокурор, крутой еврей-бородач, не хотел предъявлять мне обвинение, сказал, что, когда пятеро на одного, случается всякое. Сказал, что не хочет, чтобы меня сожрала система правосудия по делам несовершеннолетних. Школьному начальству пригрозили иском, оно дало делу об исключении задний ход, и — та-да! — выпускной год я провел в «Пайн-Вью».

На ветровое стекло упал кристаллик. Одинокая снежинка. Чуть поодаль опустилась еще одна.

— Так вот, — продолжал я, — четыре месяца спустя Билли привык жить без глаз, распрощался со спортом и вождением машины, примирился с мыслью о том, что уже никогда не узнает, на что похожа еда на тарелке, никогда не заметит муху, попавшую в суп. И разом выпил все свои болеутоляющие таблетки — демерол, кажется. На следующий день его нашли мертвым.

Молчание.

— Ну, что из этого ты уже знала? — спросил я, отчаянно надеясь, что она скажет хоть что-нибудь.

— Почти все. До меня доходили какие-то жуткие слухи, будто ты проник в его комнату и отравил его — крысиным ядом, что ли. Полный бред — ведь полиция бы это обнаружила.

— Точно-точно.

Кстати, слух этот распустил я.

— Наверное, тебе было скверно, когда ты узнал об этом. Ну, про Билли. Наверное, ты чувствовал себя ужасно.

— Ага.

Не-а.

За этим последовала самая долгая и напряженная пауза в моей жизни. Это было похоже на то, словно ты застрял на «чертовом колесе» с человеком, которого только что облевал. В точности. Если честно, то Билли я не жалел. Он подразнил собаку, и она откусила ему пальцы. К черту его. К черту всех. И ты, Эми, иди к черту — за то, что каким-то образом заставила меня рассказать тебе все это. Ну да, конечно, ваша честь, я раскаиваюсь. А много лет назад, в тот день, когда дети устроили стрельбу в школе, в Колорадо, я сокрушенно мотал головой и говорил, что это трагедия, страшная трагедия. Но про себя я мечтал увидеть лица этих качков в тот момент, когда на них наставили пушки. Так что да, насколько мне известно, я, как и любой другой хороший человек, жалел Билли. И этой версии я буду придерживаться всегда. Всегда.

— И все же, — начала Эми, — кто знает, что он сделал бы с кем-нибудь другим, если бы ты не…

— Эми, мне его не жаль. Я соврал. Узнав о его смерти, я вообще ничего не почувствовал. Думал, почувствую, а оказалось — нет. Просто я из тех, у кого не возникает чувства вины. Именно это я и пытаюсь объяснить. Эти твари, эта ходячая пустота, не смогут использовать тебя, но сообразят, что я — один из них. Вот почему рядом со мной ты в опасности. Так что держи меня на мушке. И будь готова как можно быстрее и сильнее нажать на спусковой крючок.