Маркус Зелонек протянул мягкую руку, полную тепла, доброты и дружелюбия. Он был совершенно не похож на деда, весь в мать, с такими же, как у нее, черными еврейскими глазами и густыми черными волосами, но в каждой черточке его круглого лица светилась такая же доброта, как у Соломона.

— Привет, Егор, — поздоровался он по-английски. — Приятно познакомиться.

— Йоахим Георг! — Щелкнув каблуками, Егор обдал его холодом голубых глаз.

Ему ничего не понравилось в этом парне, которого навязывали ему в друзья. Во-первых, что еще за Маркус Зелонек? Еврейское имя звучало для Егора смешно. Это имя часто попадалось на вывесках еврейских магазинов, открытых торговцами, приехавшими «оттуда», и еще чаще — в сатирических журналах, где высмеивали таких торговцев. Не лучше, чем какой-нибудь Мориц. Одного имени было достаточно, чтобы Егор не захотел иметь дела с его обладателем. Во-вторых, внешность. Доброе, круглое лицо, большие, черные глаза, курчавые волосы. Маркус Зелонек напоминал Егору овцу, жирную, толстую овцу. Из-за очков он казался старше и серьезнее. И конечно, сразу заговорил о книгах, учителях и своих медалях и грамотах.

Егор с первого взгляда возненавидел Маркуса, потому что в нем было слишком много того, что он, Егор, ненавидел в самом себе. Но Маркус Зелонек этого даже не заметил. Как любой доброжелательный и доверчивый человек, у которого все прекрасно, который доволен всем на свете, он не видел ничего, кроме себя и своих успехов. Он любил всех и был уверен, что все любят его.

Хуже всего было то, что, несмотря на презрение, Егор чувствовал к Маркусу зависть. Он завидовал его радостям и достижениям. Родители Маркуса гордились сыном, без конца рассказывали о его успехах в учебе, а родители Егора, не только отец, но и мать, все время ставили Маркуса ему в пример. Егор слышать не мог, как они его нахваливают. Чем больше им восторгались, тем ничтожнее выглядел Егор в собственных глазах и тем больше ненавидел Маркуса Зелонека.

Как всегда, он попытался замаскировать зависть насмешкой. С серьезным видом он принялся расспрашивать Маркуса, сколько у него медалей, хранит ли он их дома или носит с собой. Маркус расцвел и наивно ответил, что все медали у него здесь, в кармане, он может их показать. Егор с деланным восхищением пощелкал языком.

— И это все? — спросил он уже с явной издевкой.

— Я еще получу, — простодушно ответил Маркус.

Увидев, что его стрелы не попадают в цель, Егор начал открыто издеваться над еврейской любовью к учебе, книгам и медалям. Он заявил, что эти книжные черви, профессора и учителя, гроша ломаного не стоят, говорить о них — только время тратить. И Маркус, и его отец Йонас Зелонек, благоговеющий перед образованием, и Рут Зелонек, мать удачного ребенка, широко открыли рты. Доктор Карновский решил, что надо вмешаться, пока не поздно.

— Не воспринимайте всерьез, господа, — сказал он с горькой улыбкой. — Это так, мальчишеское бахвальство.

Он попал в больное место. Егор не переносил, когда его не воспринимают всерьез и считают его слова мальчишеской болтовней. Он думал, что они с отцом одинаково друг друга ненавидят и отец нарочно пытается его унизить. Он специально привел этого очкастого Маркуса, чтобы поиздеваться над Егором. Сидит и восхищается, какой у Зелонеков замечательный сын. А он, Егор, — пустое место, только и может бахвалиться.

— Черт, я уже не маленький, знаю, что говорю, — скрипнул он зубами. — И нечего мне рот затыкать…

Он уже не мог остановиться. Будто оратор на берлинской улице, он вылил на отца и гостей всю ненависть к еврейским интеллектуалам, книжным червям, чертовым придуркам, которые носятся со своей ученостью, а она только давит, как горб на спине.

Гости окаменели. Тереза Карновская с ужасом смотрела на сына. Она, единственная нееврейка за столом, поняла, что должны чувствовать Зелонеки.

— О Господи! — тихо выдохнула она.

Доктор Карновский попытался спасти положение. Надо, чтобы гости поняли: ничего страшного, это глупости, мальчишка просто болтает сам не знает что. Он слегка обнял ребят за плечи и вытолкал из комнаты:

— Хватит политики. Идите лучше погуляйте.

У Маркуса язык чесался. Очень хотелось устроить дискуссию, он бы от речей Егора камня на камне не оставил. Но он послушался доктора Карновского: погулять, так погулять. Однако Егору совершенно не хотелось выходить на улицу в компании очкастого, кучерявого Маркуса. Увидят, что он дружит с еврейским парнем, будут думать, что он и сам такой. Добродушный и наивный Маркус даже не заметил презрения Егора, зато его мать прекрасно все поняла. Вдруг вспомнилась старая обида. Рут поднялась.

— Пойдем, Маркус, — сказала она. — Нам не очень-то рады в этом доме.

Тереза схватила ее за руку:

— Ради Бога, не уходите.

Но Рут Зелонек не позволила себя удержать.

— Йонас, — обратилась она к мужу, — подай мне пальто.

Доктор Карновский всегда помнил, что гнев — плохой советчик, и пытался держать себя в руках. Он загородил гостям дорогу.

— Быстро извинись! — сказал он сыну. — Сию минуту!

Егор был близок к истерике.

— Н-н-нет-т-т! — ответил он, запинаясь, и бросился вон из комнаты.

Он очень боялся шепелявить и запинаться при посторонних. Дома, с матерью, он говорил чисто, свободно, но робел перед незнакомыми людьми, а чем больше он робел, тем сильнее у него заплетался язык. Особенно Егор терялся перед девушками. Этл, дочь дяди Гарри, была частым гостем Карновских. У избалованной девушки, отцовской любимицы, было много свободного времени, ведь всю работу по дому, даже женскую, делали братья. Она заглядывала к Карновским, чтобы немного поболтать, посмеяться, и убегала так же неожиданно, как приходила. Ее любимым развлечением было пофлиртовать с Егором. Именно потому, что стеснительный, робкий парень говорил ей грубости, она обожала его подначивать. Она объяснялась ему в любви и даже целовала в щечку.

— Ну, Егор, я все еще тебе не нравлюсь? — спрашивала она наполовину в шутку, наполовину всерьез. Этл не забыла, как он сказал, что она ему не нравится, потому что он не любит черных.

Женственность била в ней ключом, у Егора кровь закипала от каждого прикосновения веселой, жизнерадостной девушки, но он продолжал демонстрировать ей свое пренебрежение. Он видел насмешку в ее озорных черных глазах. Но больше всего он боялся за свою речь, а чем больше боялся, тем больше она его подводила. Язык костенел во рту, горло сжималось. Он не мог выговорить ни слова. Егор неделями помнил горячие прикосновения кузины, по ночам мечтал о ней, обнимал и целовал ее в своих фантазиях, но терялся, когда она приходила. Она прижималась к нему, брала его за руку, а его ладони тут же начинали потеть, и он прятал руки в карманы. Этл смеялась. Она говорила, что у него прекрасные голубые глаза, они так нравятся ей, потому что у нее самой глаза черные, и еще говорила, что он надутый немчик, дурак и болван — слова, которые она слышала от матери. И вдруг опять хватала его за руку и тянула танцевать. Егор вырывался. Рядом с быстрой, проворной Этл он выглядел особенно неуклюжим. Ее ножки порхали по полу, а Егор боялся на них наступить, а то и вовсе упасть. Привычный страх, что над ним снова будут смеяться, сковывал его тело, на лбу выступал холодный пот.