«А ведь все они глубоко несчастны: и менты, и бандиты», – подумал ты.

Мысль удивила и обрадовала.

Березка раскачивалась, но не ломалась.

Отпустив деревце, ты зачерпнул большую пригоршню снега и приложил к разгоряченному лицу.

Снег был плотный и влажный, как гипс – на нем отпечаталось твое лицо с пятнышками рыжей грязи, словно посмертная маска.

«А сам-то ты счастлив? – сердито подумал ты. – Не мент и не бандит. Сам-то ты счастлив, футцан?»

Вместо привычного крика и ругательств до твоего слуха донесся смех – заливистый, радостный, почти детский.

Повернув голову, ты увидел, что Лёха и Хохол, кажется только что готовые друг дружку убить, сидели на расстеленном на земле брезенте и курили.

Ты сразу понял, почему они смеются, тебе был известен этот заливистый, словно под мышками щекочут, смех.

Это называлось «подсесть на хи-хи».

Потом они сменят «хи-хи» на «умняк», станут о чем-то совершенно пустяковом, но с очень умным видом рассуждать, а в конце, скорее всего, «подсядут на измену», то есть начнутся разборки.

На душе было тревожно и противно – все, все было тебе в тот момент противно: и эта хилая, но неподдающаяся березка, и этот жалкий испуганный солдатик, и те два обкуренных болвана, и истоптанный грязный снег под ногами, и беспросветное небо над головой, но в первую очередь – ты, ты сам, сам себе был противен!

Березка резко и громко выстрелила, сломавшись у самого комля, и, падая на землю, увлекла тебя за собой.

Ты вновь упал, теперь на четвереньки, и, не успев подняться, увидел, что там, где сидели двое, остался один – прапорщик Лёха, и он не сидел, а стоял, широко расставив ноги и опустив голову, и смотрел вниз.

В его опущенной руке был пистолет.

– Я же говорил – ты труп! – напоминая о своей прошлой угрозе, прокричал прапорщик Лёха, глядя в землю, и тут до тебя дошло, что это не березка выстрелила, а Лёха.

– Мама… – донеслось до тебя. – Мама, мама, мама…

У солдатика были совершенно синие губы, и ты подумал, что, видимо, у него проблемы с сердцем.

Ты не помнишь, да и я не знаю, как ты оказался рядом с теми, кто был призван тебя охранять: Лёха подозвал или сам подошел…

Хохол лежал, раскинув руки, неподвижно, мертво. На его не обремененном морщинами гладком покатом лбу, как тавро, отпечаталась синяя продолговатая вмятина от удара пистолетной рукояткой, а из носа выползала густая черная кровь.

«Значит, все-таки выстрелил не пистолет, а березка», – подумал ты с некоторым облегчением.

В крепко сжатых челюстях Хохла дымилась прикушенная папиросина, распространяя вокруг сладковато-манящий запах конопли.

Ты никогда в жизни не курил, тем более – наркотики, а сейчас вдруг захотелось.

Лёха наклонился, отрывая бумажный край папиросины, вытащил ее из зубов лежащего и сделал глубокую затяжку.

– Надо пульс… – робко заговорил ты.

– Чё? – насмешливо и неодобрительно глянул на тебя прапорщик Лёха.

– Я врач… хотя и ветеринар… – напомнил ты.

В Лёхиных глазах мелькнуло удивление, и он протянул тебе дымящую папиросину.

Ты отрицательно замотал головой.

– Спасибо, не курю, вообще не курю, – извиняясь и оправдываясь, объяснил ты.

– Футцан, – вспомнил, кивая и улыбаясь, прапорщик и, усевшись рядом с лежащим Хохлом, продолжил курить, глядя на тебя внимательно и изучающее.

Ты стоял, ожидая, какой приказ поступит.

Лёха докурил косяк до основания, отправил бумажный окурок щелчком в сторону, сплюнул и, натягивая на скулах до предела кожу, предложил:

– Ну что, беги…

Ты не понял, совершенно ничего не понял и спросил на автомате.

– Куда?

– Куда хочешь… – равнодушно ответил прапорщик Лёха.

И ты понял, до тебя наконец дошло, что это не шутка, совсем не шутка, но прореагировал как на шутку и робко улыбнулся.

А прапорщик Лёха засмеялся, неожиданно громко засмеялся – над тобой и над твоей улыбкой, но взгляд его был при этом внимательный и злой.

– Если бы ты знал, футцан, как я тебе завидую, – заговорил он, вставая на ноги и приближаясь почти вплотную.

«Вот, вот опять: завидуют, завидуют, они нам завидуют, но почему, почему? – Ты был всего в полушаге от того, чтобы собрать наконец свою мысль. – Подражают, потому что завидуют, но почему?»

– А знаешь почему? – словно забравшись в твой мозг, продолжил прапорщик Лёха. – Потому что от наручников убежать можно, а от погон не убежишь… Я бы сам сейчас рванул, да некуда. А ты беги, беги, футцан…

Ты засмеялся, искренне и открыто засмеялся, как очень давно не смеялся, и пожал плечами и замотал головой.

– Да не хочу я бежать!

– Не хочешь? Правда не хочешь? – спросил прапорщик Лёха, не веря и заглядывая тебе в глаза.

«Подражают, потому что завидуют, а завидуют, потому что погоны хуже наручников, – дошло до тебя. – Охраняемые свободней охраняющих, потому и завидуют. Так вот оно что, так вот оно что!» – обрадованно думал ты, завершив наконец строительство своей мысли.

– На свободу не хочешь, на волю не хочешь? Правда не хочешь? – искренне удивляясь, допытывался прапорщик Лёха.

Ты смотрел на него, понимая, что тот находится в состоянии аффекта и к тому же обкурен, и сейчас надо попытаться увести его от этой опасной, чреватой самыми страшными неприятностями темы, и спросил, перебивая:

– А свобода и воля – разве есть между ними разница?

Прапорщик Лёха улыбнулся блуждающей улыбкой.

Ему понравился твой вопрос, потому что он знал на него ответ.

– Большая… Большая разница, футцан… Свобода – жена, воля – любовница… Воля… Слаще воли нет ничего, – продолжал он, улыбаясь. – Я это понял, когда от чехов из плена убежал. Мне за это орден дали. Только я не убежал, меня отпустили. Лом-Али отпустил… Мы вот так же курили сидели, а потом он говорит: «Беги, Лёха…» Меня отпустили, и я тебя отпускаю…

«Наверное, свобода – это ответственность, а воля – безответственность», – предположил ты растерянно и задохнулся вдруг, ощутив острый тычок в солнечное сплетение пистолетным дулом.

– Футцан, слышь, я могу сейчас здесь тебя замочить и сказать потом, что это ты Хохла, – втолковывал тебе прапорщик, приблизившись вплотную, чуть ли не стукаясь своим лбом об твой. – Но я не хочу, потому что я не зверь… Беги, футцан, так лучше будет, всем лучше… Думаешь, мне хочется тебя убивать? Я друга лучшего убил, мы с ним вместе вшей под Гудермесом кормили, думаешь, мне хочется? Беги, футцан, последний раз прошу…

Ты окинул боковым взглядом пространство поляны и увидел у сломанной березки по-девчоночьи сидящего на корточках солдатика.