Милый хозяин встретил меня в турецком будуарчике.

«А я всё думаю, кто вы такой?», заявил он высоким хриплым голосом, глубоко засунув руки в карманы халата и уставясь в какой-то пункт на северо-восток от моей головы. «Вы случайно не Брюстер?»

Теперь было ясно, что он витает в каком-то тумане и находится всецело в моей власти. Я мог позволить себе поиграть этой мышкой.

«Правильно», отвечал я учтиво. «Je suis Monsieur Brustère[138]. Давайте-ка поболтаем до того, как начать».

Это ему понравилось. Его чёрные, как клякса, усики дрогнули. Я скинул макинтош. Был я весь в чёрном — чёрный костюм, чёрная рубашка, без галстука. Мы опустились друг против друга в глубокие кресла.

«Знаете», сказал он, громко скребя мясистую, шершавую, серую щеку и показывая в кривой усмешке свои мелкие жемчужные зубы, «вы не так уж похожи на Джека Брюстера. Я хочу сказать, что сходство отнюдь не разительное. Кто-то мне говорил, что у него есть брат, который служит в той же телефонной компании».

Затравить его наконец, после всех этих лет раскаяния и ярости… Видеть чёрные волоски на его пухлых руках… Скользить всею сотней глаз по его лиловым шелкам и косматой груди, предвкушая пробоины и руду, и музыку мук… Знать, что держу его, этого полуодушевленного, получеловеческого шута, этого злодея, содомским способом насладившегося моей душенькой — о, моя душенька, это было нестерпимой отрадой!

«Нет, к сожалению, я не брат Брюстера, — и даже не сам Брюстер».

Он наклонил набок голову с ещё более довольным видом.

«Ну-ка, гадай дальше, шут».

«Прекрасно», сказал шут, «значит, вы не пришли от телефонной компании мне надоедать этими неоплаченными фантастическими разговорами?»

«А вы что, никогда не звоните?»

«Виноват?»

Я сказал, что мне показалось, что он сказал, что он никогда…

«Нет, я говорю о других — о людях вообще. Я не обвиняю именно вас, Брюстер, но, право же, ужасно глупая манера у людей входить в этот дурацкий дом без стука. Они пользуются сортиром, они пользуются кухней, они пользуются телефоном. Антон звонит в Бостон, Мария в Рио. Я отказываюсь платить. У вас странный акцент, синьор».

«Куильти», сказал я, «помните ли вы маленькую девочку по имени Долорес Гейз? Долли Гейз? Долорес в Колорадо? Гейзер в Вайоминге?»

«Да, да, вполне возможно, что это она звонила во все эти места. Но не всё ли равно?»

«Мне не всё равно, Куильти. Дело в том, что я её отец».

«Вздор. Никакой вы не отец. Вы иностранный литературный агент. Один француз перевёл моё „Живое мясо“ как „La Vie de la Chair“[139]. Какое идиотство!»

«Она была моим ребёнком, Куильти».

В том состоянии, в котором он находился, его невозможно было по-настоящему смутить, но его наскакивающая манера уже становилась менее уверенной. Какая-то тень насторожённого разумения затлелась в его глазах, придав им подобие жизни. Впрочем, они сразу опять потускнели.

«Я сам люблю ребятишек», сказал он, «и у меня много друзей среди отцов».

Он отвернулся, ища чего-то. Стал бить себя по карманам. Попытался привстать.

«Куш!», сказал я — по-видимому, гораздо громче, чем хотел.

«Незачем орать на меня», пожаловался он странным бабьим голосом. «Просто ищу папирос. До смерти хочется курить».

«Вам и так недалеко до смерти».

«Эх, бросьте», сказал он. «Мне это начинает надоедать. Чего вам надо? Вы француз, мистер? Вулэ-ву-буар? Перейдемте в барчик и хлопнем…»

Он увидел маленький чёрный пистолет, лежавший у меня на ладони, словно я его предлагал ему.

«Э-э!», протянул он (подражая теперь типу «глупого гангстера» в кино), «какой у вас шикарный пистолетик. За сколько продаёте?»

Я шлёпнул его по протянутой руке, и каким-то образом он сбил шкатулку с низкого столика подле своего кресла. Шкатулка извергла десяток папирос.

«Вот они!», произнёс он весело. «Помните, как сказано у Киплинга: „Une femme est une femme, mais un Caporal est une cigarette“[140]. Теперь нам нужны спички».

«Куильти», сказал я. «Попробуйте сосредоточиться. Через минуту вы умрёте. Загробная жизнь может оказаться, как знать, вечным состоянием мучительнейшего безумия. Вы выкурили-вашу последнюю папиросу вчера. Сосредоточьтесь. Постарайтесь понять, что с вами происходит».

Он, меж тем, рвал на части папиросу Дромадер и жевал кусочки.

«Я готов постараться», проговорил он. «Вы либо австралиец, либо немецкий беженец. Как это вообще случилось что вы со мной разговариваете? Это дом — арийский, имейте в виду. Вы бы лучше уходили. И прошу вас перестать размахивать этим кольтом. Между прочим, у меня есть старый наган в соседнем зальце».

Я направил дружка на носок его ночной туфли и нажал на гашетку. Осечка. Он посмотрел себе на ногу, на пистолет, опять на ногу. Я сделал новое ужасное усилие, и с нелепо слабым и каким-то детским звуком пистолет выстрелил. Пуля вошла в толстый розоватый ковёр: я обомлел, вообразив почему-то, что она только скатилась туда и может выскочить обратно.

«Ну, кто был прав?», сказал Куильти. «Вам бы следовало быть осторожнее. Дайте-ка мне эту вещь, чорт возьми».

Он потянулся за кольтом. Я пихнул шута обратно в кресло. Густая отрада редела. Пора, пора было уничтожить его, но я хотел, чтобы он предварительно понял, почему подвергается уничтожению. Я заразился его состоянием. Оружие в моей руке казалось вялым и неуклюжим.

«Сосредоточьтесь», сказал я, «на мысли о Долли Гейз, которую вы похитили…»

«Неправда!» крикнул он. «Вы чушь порете. Я спас её от извращённого негодяя. Покажите мне вашу бляху, если вы сыщик, вместо того, чтобы палить мне в ногу, скотина! Где бляха? Я не отвечаю за чужие растления. Чушь какая! Эта увеселительная поездка была, признаюсь, глупой шуткой, но вы ведь получили девчонку обратно? Довольно пойдёмте, хлопнем по рюмочке».

Я спросил, желает ли он быть казнённым сидя или стоя.

«Это я должен обдумать», ответил он. «Вопрос серьёзный. Между прочим — я допустил ошибку. О которой весьма сожалею. Я, видите ли, не получил никакого удовольствия от вашей Долли. Как ни грустно, но я, знаете ли, импотент. А кроме того, я ведь устроил ей великолепные каникулы. Она познакомилась в Техасе с замечательными людьми. Вы слыхали, например…»

И, неожиданно подавшись вперёд, он навалился на меня, причём мой пистолет полетел под комод. К счастью, он был более порывист, нежели могуч, и я без труда пихнул его обратно в кресло.