Отдышавшись, он сложил руки на груди и сказал:

«Ну вот, доигрались. Vous voilà dans de beaux draps, mon vieux».[141]

Я наклонился. Он не двинулся. Я наклонился ниже.

«Дорогой сэр», сказал он, «перестаньте жонглировать жизнью и смертью. Я драматург. Я написал много трагедий, комедий, фантазий. Я сделал в частном порядке фильмы из „Жюстины“ Сада и других эскапакостей восемнадцатого века. Я автор пятидесяти двух удачных сценариев. Я знаю все ходы и выходы. Дайте мне взяться за это. В другой комнате есть, кажется, кочерга, позвольте мне её принести, и с её помощью мы добудем ваше имущество».

Суетливо, деловито, лукаво, он встал снова, пока говорил. Я пошарил под комодом, стараясь одновременно не спускать с него глаз. Вдруг я заметил, что дружок торчит из-под радиатора близ комода. Мы опять вступили в борьбу. Мы катались по всему ковру, в обнимку, как двое огромных беспомощных детей. Он был наг под халатом, от него мерзко несло козлом, и я задыхался, когда он перекатывался через меня. Я перекатывался через него. Мы перекатывались через меня. Они перекатывались через него. Мы перекатывались через себя.

В напечатанном виде эта книга читается, думаю, только в начале двадцать первого века (прибавляю к 1935-ти девяносто лет, живи долго, моя любовь); и пожилые читатели, наверное, вспомнят в этом месте «обязательную» сцену в ковбойских фильмах, которые они видели в раннем детстве. Нашей потасовке, впрочем, недоставало кулачных ударов, могущих сокрушить быка, и летающей мебели. Он и я были двумя крупными куклами, набитыми грязной ватой и тряпками. Всё сводилось к безмолвной, бесформенной возне двух литераторов, из которых один разваливался от наркотиков, а другой страдал неврозом сердца и к тому же был пьян. Когда, наконец, мне удалось овладеть своим драгоценным оружием и усадить опять сценариста в его глубокое кресло, мы оба пыхтели, как королю коров и барону баранов никогда не случается пыхтеть после схватки.

Я решил осмотреть пистолет — наш пот мог, чего доброго, в нём что-нибудь испортить — и отдышаться, до того как перейти к главному номеру программы. С целью заполнить паузу, я предложил ему прочитать собственный приговор — в той ямбической форме, которую я ему придал. Термин «поэтическое возмездие» особенно удачен в данном контексте. Я передал ему аккуратно написанный на машинке листок.

«Ладно», сказал он. «Прекрасная мысль. Пойду за очками» (он попытался встать).

«Нет»

«Как хотите. Читать вслух?»

«Да».

«Поехали. Ага, это в стихах»:

За то, что ты взял грешника врасплох,

За то, что взял врасплох,

За то, что взял,

За то, что взял врасплох мою оплошность…

«Ну, это, знаете, хорошо. Чертовски хорошо!»

…Когда нагим Адамом я стоял

Перед законом федеральным

И всеми жалящими звёздами его —

«Прямо великолепно!»

За то, что ты воспользовался этим

Грехом моим, когда

Беспомощно линял я, влажный, нежный,

Надеясь на благую перемену,

Воображая брак в гористом штате,

И целый выводок Лолит…

«Ну, это я не совсем понял».

За то, что ты воспользовался этой

Основою невинности моей,

За то, что ты обманом —

«Чуточку повторяетесь, а? Где я остановился?.. Да».

За то, что ты обманом отнял

Возможность искупленья у меня,

За то, что взял её

В том возрасте, когда мальчишки

Играют пушечкой своей…

«Так-с, первая сальность».

Она пушистой девочкой была,

Ещё носила маковый венок,

Из фунтика ещё любила есть

Поджаренные зёрна кукурузы

В цветистом мраке, где с коней за деньги

Оранжевые падали индейцы,

За то, что ты её украл

У покровителя её,

— А был он величав, с челом как воск…

Но ты — ему ты плюнул

В глаз под тяжёлым веком, изорвал

Его шафрановую тогу,

И на заре оставил кабана

Валяться на земле в недуге новом,

Средь ужаса фиалок и любви,

Раскаянья, отчаянья, а ты

Наскучившую куклу взял

И, на кусочки растащив её,

Прочь бросил голову. За это,

За всё, что сделал ты,

За всё, чего не сделал я,

— Ты должен умереть!»

«Ну что ж, сэр, скажу без обиняков, дивное стихотворение! Ваше лучшее произведение, насколько могу судить».

Он сложил листок и отдал мне его.

Я спросил его, хочет ли он сказать что-нибудь для него важное перед смертью. Кольт был опять «применим в отношении к персоне». Он посмотрел на него. Он глубоко вздохнул.

«Послушайте, дядя», сказал он. «Вы пьяны, а я больной человек. Давайте отложим это дело. Я нуждаюсь в покое. Я должен пестовать свою импотентность. Сегодня заходят друзья, чтобы везти меня на большой матч. Этот фарс с пальбой из пистолета становится страшно скучным. Мы с вами светские люди во всём — в эротических вкусах, белых стихах, меткой стрельбе. Если вы считаете, что я вас обидел, я готов на необычайные компенсации. Не исключён даже старомодный поединок, на саблях или пистолетах, в Бразилии или другом удобном месте. Моя память и моё красноречие не на высоте нынче, но, право же, мой дорогой господин Гумберт, вы были далеко не идеальным отчимом, и я отнюдь не заставлял вашу маленькую протеже присоединиться ко мне. Это она заставила меня перевезти её в более весёлое прибежище. Сей дом не столь хорошо оборудован, как ранчо, которое мы делили с дорогими друзьями; всё же он просторен, прохладен и летом и зимовал — словом, комфортабелен, а потому — ввиду того, что я собираюсь навсегда уехать на покой в Англию или Флоренцию, — я предлагаю вам поселиться тут. Дом — ваш, бесплатно. При условии, что вы перестанете направлять на меня этот (он отвратительно выругался) пистолет. Между прочим, — не знаю, любите ли вы диковинки, но если любите, могу вам предложить, тоже бесплатно, в качестве домашнего зверька, довольно волнующего маленького монстра, девицу с тремя грудками, одна из которых — прелесть, и вообще — это редкое и очаровательное чудо природы. А теперь — soyons raisonnables[142]. Вы меня только гнусно раните и потом будете гнить в тюрьме, меж тем как я буду поправляться в тропической обстановке. Обещаю вам, Брюстер, что вы заживёте здесь счастливо, пользуясь великолепным погребом и всем доходом с моей следующей пьесы, — у меня сейчас маловато в банке, но ничего, буду жить долгами, как жил его отец, по словам поэта. Тут есть ещё одно преимущество, а именно — чрезвычайно надёжная и подкупная уборщица, миссис Вибрисса — интересное имя, — которая приходит из деревни два раза в неделю — увы, не сегодня, — у неё есть внуки и внучки, и я кое-что такое знаю о главе местной полиции, что могу им распоряжаться как рабом. Я драматург. Меня прозвали американским Метерлинком. Отвечаю на это: Метерлинк-шметтерлинг. Довольно. Всё это очень унизительно, и я не уверен, что поступаю правильно. Избегайте употреблять геркуланиту с ромом. А теперь будьте благоразумным и уберите пистолет. Я как-то познакомился с вашей незабвенной супругой. Весь мой гардероб в вашем распоряжении. Ах, ещё кое-что. Это вам понравится. У меня есть наверху исключительно ценная коллекция эротики. Назову хотя бы роскошный фолиант „Остров Багратиона“ известной путешественницы и психоаналистки Мелании Вейсс — поразительная женщина, поразительный труд — уберите пистолет — со снимками свыше восьмисот мужских органов, которые она осмотрела и измерила в 1932-ом году на острове в Бардинском Море, и весьма поучительными диаграммами, вычерченными с большой любовью под благосклонными небесами — уберите пистолет, — а кроме того, я могу вам устроить присутствие при казнях, не всякий знает, что электрический стул покрашен в жёлтый…»