себе знать «мазохистские тенденции» выступали как некая экзальтированность в следовании фемининным принципам. «Пассивные» женщины «терпеливо переносили побои, циничную брань». Дома они стирали белье, готовили и создавали уют для партнерш. «Внешний облик пассивных гомосексуалисток ничем не отличался от женщин их круга»: многие носили длинные волосы или косы, имели «женственную походку». Девятнадцать из тридцати девяти «отличались кокетливостью». Ни одного упоминания о проявлениях «трансвестизма» не сохранилось. Наоборот, все эти пациентки носили «женские платья», «любили <…> кольца, серьги, браслеты, броши», пользовались макияжем, некоторые красили брови и волосы. По характеру они были «мягкими», «легко подчинявшимися чужому влиянию». Двадцать четыре из тридцати девяти «пассивных» владели профессиями «женского» типа («швея, секретарь-машинистка, санитарка»).

Значительная часть исследования Деревинской посвящена обзору западной литературы по терапевтическому подходу к гомосексуалам и ее тезису о том, что «активные гомосексуалистки» менее восприимчивы к медикаментозным мерам и хуже поддаются лечению, чем «пассивные». Этот аспект ее работы имел конкретное приложение по организации дальнейшей жизни возвращавшихся из ГУЛАГа людей, хотя об этом Деревинская говорит в завуалированной форме. Особенно она выделяла положительный эффект, который может возникнуть, если устранить влияние, приводившее «пассивную» женщину к однополым отношениям. Авторка полагала, что, если такие женщины будут жить среди мужчин (а не с «активными гомосексуалистками»), многие из них вернутся к «нормальной половой жизни»[971]. Вместе со Свядощем в 1956–1957 годах психиатр-стажерка провела курс терапии девяти женщинам, которые дали согласие на лечение своей гомосексуальности (некоторые – с нескрываемой долей скептицизма). Эти пациентки приняли курс подавляющего либидо седативного средства (аминазина)[972] и, как указывается, испытали значительное снижение полового влечения. Стоило прекратить прием лекарства, как гомосексуальное влечение вернулось, и Деревинская сделала вывод о том, что лекарство лишь подавляло половое влечение, но не изменяло его «направленности». В семи случаях она сочетала лекарственную терапию с психотерапевтическими сессиями (которые подробно не описаны). Трех «пассивных гомосексуалисток» в этой группе удалось привести к «положительному результату», то есть к гетеросексуальным отношениям. За исключением этого, у одной «пассивной» и у всех трех «активных» гомосексуалисток какого-либо положительного эффекта [получить] не удалось»[973].

Спустя почти двадцать лет после того, как были описаны эти ограниченно «положительные» итоги, научный руководитель Деревинской, открывший в 1973 году в Ленинграде сексологический центр, предлагал схожие приемы лечения женской гомосексуальности. Свядощ также следовал западным теориям прошлых лет, в которых в определении сексуальной ориентации внимание концентрировалось на мозговых центрах и их предполагаемых функциях, однако он делал вывод о том, что хирургические процедуры, предполагавшиеся этими теориями, слишком сложны и опасны. Будучи убежден, что в один прекрасный день благодаря исследованиям могли открыться «новые направления» для контроля над этой «сексуальной патологией», он считал, что лекарства и психотерапевтический режим, разработанные советской медициной, были сравнительно дешевы и эффективны[974].

Сдерживаемое развитие «сексопатологии» как дисциплины внутри области советской психиатрии в 1960–1970-х годах означало, что большую часть усилий практикующие врачи направляли на создание институтов и защиту своих научных проектов. Какими бы ни были их личные убеждения, идеологически они работали внутри «слишком узкого и догматичного понимания нормы», что порождало у врачей авторитарный и судебно-психиатрический сексологический взгляд – следствие партийного надзора и интеллектуальной изоляции Советского Союза, а также ханжества многих экспертов и их руководителей[975]. Кроме того, слабое понимание советскими специалистами природы сексуальности привело к тому, что сексуальные и гендерные отклонения изучались только с точки зрения патологии. Диспуты между специалистами различных физиологических дисциплин (урологами, гинекологами и эндокринологами) за право на участие в «сексологии» были следствием недооценки психологического и эмоционального аспектов половой жизни в пользу технического вмешательства, призванного скорректировать дефекты и дисфункции в чисто механическом ключе. Игорь Кон осудил такое отношение как «плоть от плоти советской „репрессивной психиатрии“, которая помогала КГБ запирать в психушки инакомыслящих»[976]. Однако нельзя связывать проблему с одной только партией или давлением Комитета госбезопасности. Советские медицинские традиции патернализма и соблюдения тайны экспериментов над пациентами и поставленного диагноза способствовали практике «сексопатологии», которая была сексистской, не терпящей критики и принудительной[977].

В постсоветских исследованиях говорится, что во времена позднесоветского периода женщин, которых педагогические и медицинские эксперты определяли как лесбиянок, могли подвергать многим воздействиям репрессивной психиатрии, практиковавшимся в отношении политических инакомыслящих[978]. Приемы такого лечения сильно смахивают на методы, которыми впервые воспользовались Деревинская и Свядощ. Женщин, вступавшие в однополые отношения, отправляли в психиатрические больницы, где на протяжении от двух до трех месяцев их держали под постоянным наблюдением и давали им психотропные препараты. После выхода из больницы этих пациенток регистрировали как душевнобольных и подвергали периодическим обследованиям в амбулаторных психиатрических клиниках, иногда прописывая им лекарства, которые они должны были постоянно принимать. Лицам с таким диагнозом отказывали в занятии определенных должностей и в получении водительских прав. Сняться с подобного учета было практически невозможно. К концу 1980-х годов стало несколько легче уклоняться от такого контроля[979]. В регионах сексологический подход к жертвам этой системы варьировался в зависимости от типа и уровня специальных знаний местных врачей[980]. Между тем, сексологический взгляд на женскую гомосексуальность как болезнь, с которой можно справиться посредством технократических и бюрократических механизмов, врачи унаследовали со времен десталинизации. Этот политический процесс отчасти дал карт-бланш на сексологическую экспертизу, но не ослабил авторитарность системы социального контроля.

И вновь декриминализация

Перемены в советском обществе в 1980-х годах привели к поиску путей обновления коммунистического правления и командно-административной экономики, а затем в 1991 году – к распаду Советского Союза, что имело колоссальные последствия для законодательного и медицинского регулирования гомосексуальности в России. Дальнейшая урбанизация, расширявшиеся образовательные возможности, воцарение технократической власти и цинизм в отношении идеологических ценностей, которые позволяли поколению 1930-х годов занимать ведущую роль в социальной жизни (и удерживать ее), – все это лишило коммунизм его привлекательности[981]. Сомнения об историческом наследии сталинизма и компромиссах десталинизации нарастали. Скепсису способствовали и социальные изменения. Если в период до 1917 года развитие городов стимулировало появление мест встреч носителей мужской гомосексуальной субкультуры, то набиравшая темпы урбанизация позволила этим местам развиться и разрастись[982]. Несмотря на задержание сотен мужчин в год по обвинению в мужеложстве, складывалось впечатление, что не существует способа окончательно избавить общество от мужчин, тяготеющих к взаимному сексу. Российская гомосексуальная субкультура пустила глубокие корни в обществе, где безнадзорные и неформальные субкультуры процветали и множились вопреки неосталинской реакции на хрущевское политическое послабление конца 1960–1970-х годов. Диссидентское движение было преимущественно политическим в традиционном западном понимании, при том, что в глазах милиции и КГБ все нонконформистские явления вызывали подозрение, да и гомосексуальность представлялась формой