Два важных направления диссидентского сознания повлияли на то, что в 1993 году Россия во второй раз декриминализовала добровольное мужеложство. Первое связано с индивидуальным протестом против несправедливости советского антигомосексуального законодательства и милицейского надзора, со стихийной организацией геев и лесбиянок в ответ на эпидемию ВИЧ/ СПИДа, а также с возрождением общества в период гласности. Второе направление возникло среди экспертов (юристов и медиков), которые требовали от властей признать бесполезность милицейского преследования гомосексуалов, практиковавшегося в Советском Союзе, и ответить на кризис СПИДа и ВИЧ реалистичными стратегиями просвещения и лечения. Эти два направления, возникшие среди широкой публики и в научном дискурсе, дополняли друг друга и подкреплялись примерами и поддержкой европейских стран и США. Маша Гессен, Игорь Кон, Джеймс Риордан и Дэвид Туллер зафиксировали процесс этого политического преобразования, описав его в контексте демократизации России, шедшей со всей ее непредсказуемостью[984]. Взгляд на эти события сквозь призму истории позволяет понять, как сталинское наследие и двусмысленная юриспруденция периода десталинизации сказались на этих переменах.

Решение руководителей, развенчавших культ личности И. В. Сталина, сохранить сталинский закон против мужеложства и их явный страх «заражения» общества инфекцией от «гомосексуалистов», возвращавшихся из ГУЛАГа, подталкивали милицию к усилению акций против мужчин, причислявшихся к гомосексуалам. Все это происходило на фоне ослабления милицейских мер социального контроля. Хотя фактическое число осужденных за мужеложство в 1950-е годы до сих пор неизвестно, я знаю, что между 1961 и 1971 годами количество приговоров по данной статье возросло на 40 % (см. Приложение, табл. 2). Какой бы ни была тенденция до 1961 года, после этой даты милиция и суды выявляли все больше и больше мужчин-гомосексуалов, в чем им помогали специалисты судебной медицины. Этот судебно-медицинский тандем не только плодил, но и стимулировал рост числа фиксируемых случаев «гомосексуализма» в советском обществе.

В США возраставшая слежка за гомосексуалами и их преследование в 1950–1960-х годах спровоцировали сначала осторожную, а затем более радикальную реакцию организаций, которые мы бы сегодня назвали «гей-френдли» (дружественными гей-движению). В конечном итоге полицейский рейд в июне 1969 года на разъяренных посетителей «Стоунволл-инн» в Нью-Йорке вылился в бунт, который ныне считается моментом зарождения освободительного движения геев и лесбиянок. Вторая волна политического активизма приверженцев однополой любви набрала силу в англоговорящих странах и распространилась очагами в развитые и развивающиеся страны, где местные активисты, исходя из собственной культуры и политики, перенимали либо отвергали американские методы борьбы за освобождение геев и лесбиянок. Левые с их горьким опытом работы внутри сексуально-консервативных догматов местной коммунистической и социалистической партий часто были лидерами таких активистских инициатив[985]. В то время как в Советском Союзе в 1970-е годы не наблюдалось никакого освободительного движения за права геев и лесбиянок, зарождение за рубежом этой все усиливающейся кампании, участники которой знали о роли сталинизма в подавлении первой волны гомосексуальной эмансипации, благоприятным образом повлияло на атмосферу, в которой велся советский милицейский надзор за мужчинами-гомосексуалами. После того как в 1928 году Научно-гуманитарный комитет Магнуса Хиршфельда обратился в советское посольство в Берлине, чтобы разобраться в сущности психиатрического лечения гомосексуалов в СССР, Гарри Уайт в письме Сталину просил разъяснить идеологическую правомерность принятия закона о мужеложстве 1934 года, преследование в Советском Союзе однополой любви стало объектом тщательного и критического разбирательства со стороны зарубежных гомосексуалов. Еще важнее то, что на этот раз внимание к данному вопросу было более постоянным и проблема рассматривалась в контексте необходимости соблюдения прав человека в СССР[986].

В частности, преследование политически нелояльных интеллектуалов со стороны КГБ за якобы нарушение ими закона о мужеложстве привлекало международное внимание. Арест и приговоры грузинского режиссера Сергея Параджанова (получил в 1974 году пять лет лишения свободы) и ленинградского поэта Геннадия Трифонова (в 1976 году приговорен к четырем годам) представляют собой два наиболее заметных примера. Итальянский гей-активист Анджело Пеццана прибыл в Москву, чтобы убедить ведущего правозащитника Андрея Сахарова выступить с публичным протестом против преследования гомосексуалов в Советском Союзе. Несмотря на то, что Сахаров ему отказал, 15 ноября 1977 года в Москве Пеццана вышел в защиту Параджанова на одиночный протест, который был широко освещен в иностранной прессе и стал предметом насмешливой заметки на страницах претендовавшей на интеллектуальность многополосной «Литературной газеты». В открытом письме от 7 декабря 1977 года, переданном из тюрьмы, Трифонов писал о «глупости, лжи, жестокости и цинизме», проявленных газетой и культивируемых обществом в отношении гомосексуалов. Это письмо «Литературная газета» не опубликовала, однако оно было переведено и напечатано за рубежом. В 1978 году стихотворение Трифонова «Письмо из тюрьмы» вышло одновременно в нескольких печатных гей-изданиях[987]. Представители разных направлений позднесоветского диссидентства без сочувствия относились к критике сексуального и гендерного догматизма. На их мировоззрение влияли интеллигентский культ аскетизма, наследие сталинских идей о «естественных» фемининности и маскулинности, а также воспоминания об однополых отношениях среди заключенных исправительно-трудовых лагерей, записанные в мемуарах[988]. Западные организации, отслеживающие политическое диссидентство, такие как, например, Amnesty International, в то время не считали преследование гомосексуалов сферой, относящейся к их повестке. Тем не менее к концу 1970-х – началу 1980-х годов горстка советских гомосексуалов, по аналогии с более крупными движениями инакомыслящих, решила бросить вызов преследованию в советском обществе однополой любви. В 1983 году в Ленинграде появилась недолго просуществовавшая «Гей-лаборатория» (группа мужчин и женщин из примерно тридцати человек под предводительством Александра Зарембы). Объединение вступило в контакт с финскими организациями геев и лесбиянок и с Международной ассоциацией геев (International Gay Association). «Гей-лаборатория» пыталась исследовать приемлемость для россиян идей освобождения геев и лесбиянок и осмыслить новую угрозу, которую представляла собой ВИЧ-инфекция для сторонников однополой любви в контексте Советского Союза. В 1984 году под давлением КГБ группа распалась, а ее члены либо эмигрировали, либо перестали заявлять о себе[989].

Судебные и медицинские эксперты также выражали осторожные или завуалированные мнения о необходимости реформы закона о мужеложстве на протяжении 1970–1980-х годов. В своих высказываниях юристы и сексологи не признавали второй волны гомосексуальной эмансипации, воплощенной в западном активистском освободительном движении геев и лесбиянок. В отличие от своих коллег в 1920-е годы, считавших политику первой волны эмансипации частью сексуальной революции, поддерживавшейся советским руководством, эксперты более поздних лет выражали свои аргументы в пользу декриминализации добровольного мужеложства исключительно утилитарным языком. Примером тому является один из учебников по уголовному праву, изданный в 1973 году Ленинградским университетом, в котором давалась подробная критика пресловутого закона, совпадавшая с либеральной критикой царских мер против мужеложства, высказывавшейся в начале XX века Владимиром Набоковым. Авторы, в частности, критиковали практику применения уголовных законов