— Я буду скучать по этому виду, — Чарлз припечатывает ладони к гигантскому окну. Он преуспел, скоро увольняется и откроет своей беспомощной вялой фирме, что в свободное время осуществил то, чего они не смогли проделать на работе. Он выудил достаточно средств из карманов разных денежных миссионеров, и с неожиданными инициалами Имре нынче утром этот консорциум стал держателем 49 процентов акций (с оставшимися у Чарлза полными 49 процентами голосующих акций) новой венгерской компании, объединившей «Хорват Ферлаг» (из Вены), Чарлзово значительное вливание инвесторских денег и приватизационные чеки Имре Хорвата (не бог весть какой подарок, просто жест гордого, но нищего правительства). В последний момент Габор велел своему юристу добавить в активы компании практически не имеющие ценности ваучеры, выданные Чарлзовым родителям за их детские квартиры. Теперь он был весьма влиятельный младший партнер в настоящем деле.

Два дня, однако, Джон не обналичивал свой чек — плату за «консультации по взаимодействию с прессой» — и не отправлял в свой банк в Штатах. Что-то не давало ему этот чек депонировать; слишком внезапное расставание с водяным знаком, шутил Джон сам с собой, к которому он еще не готов. Две ночи сирены целовали моряка, а Джон их разглядывал. Два дня он носил бумажку в кошельке и в странные моменты — набирая статью в редакции, бражничая в «Гербо», трахаясь с Ники, — представлял, как водяной знак — двумерный, бледный, текучий — оживает в его кармане: развевающиеся волосы сирен, мягкие губы на щеках обалдевшего мореплавателя, желание моряка стиснуть обеих в аквакарнальном объятии, спорящее с его знанием об их силе, его неизбежная капитуляция.

— Поцелуй меня, моя сирена, — мурлычет Джон на третью ночь лысой и голой женщине, которая пишет картину при свете лампы в три часа пополуночи. Она думала, что он спит. С легкой дрожью в голосе она холодно велит ему уходить и спать дома. Наутро Джон избавляется от своего истязаемого моряка.

После десяти дней отсутствия Марка и шести неотвеченных телефонных посланий Джон безошибочно диагностировал вторую стадию Синдрома-Родители-в-Гости. Симптомы теперь легко распознавались в опустошаемом чумой сообществе. Первая стадия: невнятные упоминания: «предстоит хлопотная неделя», нарастающая задумчивость, немотивированные отклонения в поведении (раздражительность, инфантильность, истерики, замкнутость). Вторая стадия: полное исчезновение от пяти до четырнадцати дней, кроме (возможно) торопливого представления друзьям робких, запутавшихся в часовых поясах пожилых людей со своеобразным или нулевым чувством юмора. Третья стадия: внезапное и шумное возвращение в общество с гипертрофированной вездесущестью и жадным аппетитом к выпивке, танцам, флирту; приступы краснобайства, словоизлияние на тему радостей одинокой жизни в Будапеште.

Джону есть что порассказать Марку, когда тот выздоровеет. Чарлз Табор бросил работу — к немому изумлению вице-президента, — и через пятнадцать дней должен освободить бунгало, которое ему купила фирма. Депонировав свой чек, Джон прилично добавил к ежегодному доходу, но не может выдумать себе никакого приобретения, кроме разве что реактивного ранца, чтобы парить высоко над Будапештом, опираясь на конусы оранжевого пламени, — легендой местной журналистской диаспоры — на манер кометы. Он посоветуется с Марком, как лучше быть богатым, ведь Марк исполняет эту роль с таким достоинством. Еще Марк узнает, что Чарлз тоже воспарил в небе над крышами, по милости Джона, Теда Уинстона, отряда уголовных джентльменов с Уолл-стрит и ненасытного аппетита и сумасбродной логики американской машины новостей, которую в этом случае расшевелил сам Джон, щекоча статьями, что выходили одна задругой, пока сделка вызревала:

…Наконец, для тех, кто следит за моим репортажем о капиталисте, который спасает венгерскую культуру: мои источники сообщили мне, что заявка Габора и Хорвата о возвращении семейного предприятия находится на рассмотрении в правительстве, и изголодавшиеся по деньгам мадьяры находят ее чрезвычайно привлекательной. Другим претендентам следует подумать два и три раза, прежде чем браться за труд конкурировать с нашими зилотами. «Можно испрашивать массу другой восхитительной собственности», — сказал мне один высокопоставленный представитель Государственного приватизационного агентства, совсем как неграмотный продавец подержанных машин, улепетывающий на праздничный уикэнд…

…Новости из некоторых их зарубежных филиалов еще более унизительные, если такое вообще возможно. В Будапеште, например, после нескольких месяцев очевидного всем паралича, в течение которого фирма казалась неспособной стронуть с места ни один проект, молодой менеджер недавно уволился в несомненном разочаровании своими лодырями-нанимателями, и теперь он прикладывает собственные усилия к омолаживанию старого венгерского издательского дома. Эта история, освещаемая в местной англоязычной газете уже несколько недель, стала предметом международного внимания в свете недавно начатого прокуратурой расследования американских сделок фирмы, которое ведет прокурор, не особо скрывающий свои политические амбиции…

…И, на более радостной ноте, один из наших молодых кливлендцев показывает, чего можно добиться при некотором воображении, небольших деньгах, некоторой дерзости и большой охапке истинно американского идеализма и «Прорвемся!» образца озера Эри. Карл Максвелл с историей из красивого старинного города Будапешта, столицы государства Венгрии, расположенного далеко в Восточной Европе. Карл?…

Рассчитывая на новые платежи, Джон старался, и в своей колонке и вне ее, и дальше муссировать Чарлзов успех. Собравшись с духом, он играл роль энергичного репортера на стороне Чарлза, собирая урожай богатых людей и чиновников из венгерского правительства, раскопанных в ходе интервью и написания статей. Еще интереснее Джону было готовить для развлечения Марка описания этих безумных знакомств и докучных разговоров, фальшивого показного мачизма и робости. «Я оказался весьма одаренным сводником, — собирается сказать он своему другу. — Это благородная профессия с великой историей».

Но вот пришел день Скоттовой свадьбы, и вечером Габор доносит до неприглашенного Джона, что на скромной церемонии Марк примечательно отсутствовал. Чарлз, в припадке деликатности, едва не рассмешившей Джона, не упоминает отсутствия самого Джона, но зато выдает занятную версию событий, моменты бракосочетания, отобранные специально для друга: Эмили была в широкой круглой соломенной шляпе и сарафане, сандалии оплетали ее коричневые лодыжки.

— Другими словами, она будто пришла на прослушивание в рекламу душевых кабин.

В церкви почти никого не было: Чарлз и Эмили, несколько преподавателей английского, полдюжины Скоттовых студентов, квартет знойных подружек Марии и семеро ее родственников. Жених в подобающем случаю национальном венгерском костюме стоял между невестиными братьями — двумя пожарными гидрантами, завернутыми в парадную форму венгерской армии.

— Выглядело, будто суд по уголовному делу.

Католическая церемония тянулась навязчиво долго. Гимны разбухали и раскручивались в бесконечность, как симфонии, проповеди бубнились, будто лекции в колледже, благословения проходили как переговоры о слиянии и поглощении. Собрание поднялось и стояло, пока у Чарлза не затряслись и не заболели ноги, он все время выпрямлял спину. Потом сидели неподвижно, пока его ягодицы не расплавились на гладкой деревянной скамье, которая преобразовалась в дымящийся бетон. Несколькими часами и одним поцелуем позже всех отвели в соседний дом — на террасу отеля «Хилтон». Под желтым полосатым тентом на металлических шестах, сыплющих чешуйками белой краски и несущих на верхушках венгерские флажки, стояли четыре накрытых обеденных стола, чуть в стороне от таких же столов с таким же обедом для туристов, перепуганных и воодушевленных неожиданным видением откровенно нетуристской жизни.