Тогда он целует Ники, притискивает ее к ограде и крепко целует, призывая все, что есть у него к ней в сердце и в паху, чувствуя вкус лука и дыма, выпуклость ее груди, насильно целует ее в тщетной надежде, что сможет прогнать эту знакомую отсутствующую тень, которая, он видел, набежала на ее лицо полчаса назад за обедом (когда они обсуждали, хочет ли бедняга Марк, чтобы его нашли, или нет): скоро она скажет, что чувствует особенное вдохновение и у нее зуд к работе, и не даст ему или не позволит остаться дольше, чем нужно, чтобы выполнить определенные телодвижения. Он целует ее, чтобы выиграть время. Крепко прижимает ей руки к бокам, потом берет в ладони ее лицо. Она стонет, Джон вздыхает.

— Черт, парень, так здорово, но тебе придется подождать с этим до завтра, потому что у меня зуд к…

И Джон отпускает ее домой — «правила есть правила, игры закончились», — но, простившись, не может не гадать, на самом ли деле Ники пошла домой работать, забавляется с мыслью пойти за ней, припадая к холодным деревьям, наблюдая с гнусного безопасного расстояния, как ее гладкая макушка плывет с Замкового холма на дорогу, через мост, вдоль проспекта к ее заброшенной улочке, и станет ли она работать или у нее свидание?

Он недолго смотрит ей вслед, а вместо того разворачивается и поднимается обратно по холму, бесцельно сворачивая в переулки, пока не решает двинуть в маленький подвальный бар, оформленный атрибутами боя быков, где хозяйничает пожилая миниатюрная венгерская пара — этим летом, после того как Джон постоянно бывал месяц или два, они застенчиво представились ему и предложили отведать настоящего абсента, спрятанного под прилавком в черной бутылке, выдутой в форме смеющегося и плачущего медведя.

(4) Тающий звон хрусталя, целующего хрусталь.

— Знаешь, у нас в бизнес-академии эта фраза имела особый смысл: «Собираюсь в издательский бизнес» означало нечто вполне конкретное. Типа, выходишь с экзамена, и тебя спрашивают, как ты сдал, а ты знаешь, что провалился, и говоришь просто: «Похоже, мне в издательский бизнес». Или если на семинаре вопрос преподавателя застанет врасплох и начинаешь плавать, кто-нибудь в аудитории ехидничает: «Кажется, кто-то собрался в издательский бизнес». Если бы они меня сейчас видели, меня засрамили бы за эту сделку.

Опоздавший Имре Хорват принимает стакан бордо.

— Карой только что рассказывал, что у них в бизнес-академии будущее издательского бизнеса было темой частых дискуссий, — говорит Джон.

— Это чудесно, и я говорю ему, что он должен принести это мышление из своего образования, должен принести домой новое мышление, которому научился за рубежом.

Двое мужчин чокаются и говорят что-то по-венгерски.

И непонятно почему этот миг возгоняется в чистую память и на долгие годы привязывается к Джону, циркулирует в нем, как дремлющий вирус. Они почти похожи сейчас, два бизнесмена, и Джон верит в историю, в жизнь и судьбу Имре, верит, что старое дело, как на турбине, вступает в будущее на молодости и напоре Чарлза Габора, пусть и дурашливо-смущенного. В эту минуту двое Мужчин образуют зеркальный образ с центром в точке, где соприкасаются два винных бокала: изогнутая рука в оболочке светлого шерстяного пиджачного рукава и безукоризненно сшитой рубашки, застегнутой серебряной запонкой, слегка склоненное вперед, как у фехтовальщика в стойке «к бою», плечо, суровое и (слегка иронически) сосредоточенное лицо, подвижные морщинки вокруг глаз, прическа волной, твердая и напряженная вера в парня, глядящего на тебя с той стороны хрустального моста. Джон сидит сбоку и в тот краткий миг, пока звенящее хрустальное эхо разбрызгивается в воздухе и падает на стол, чувствует в горле горячее биение зависти, точно профессиональная сваха, когда она задумается — в первый раз за свою долгую и успешную карьеру, — не слишком ли долго откладывала на потом собственное счастье.

Втроем они идут тем же холодным октябрьским вечером через площадь Деак, где котлован, что станет подземной стоянкой отеля «Кемпински», уже достиг нижней точки и стеклянная башня готова прянуть вверх из своего глубокого укрытия. Имре ведет их проспектом к подъезду мужского клуба под названием «Левит». Джон деликатно объявляет, что отправляется домой пораньше лечь спать. Он дает деловым партнерам скрыться в подъезде, оформленном как вход в шатер: поддельные шкуры (брезент), сшитые вместе и растянутые на изогнутых (искусственно) деревянных (крашеных металлических) ребрах. Оборачивается к проспекту и не устает радоваться, громко смеется над подобострастными ужимками, которые Чарлзу еще придется исполнять, — надо переться со стариком в стрип-бар, о боже, архетипическое логово самых одиноких мужчин и женщин мира. Марку бы понравилось.

По дороге в «Блюз-джаз клуб» Джон определяет созвездия и смотрит окольно, чтобы четко их увидеть. Так и Имре, думает Джон, если посмотреть на него окольно, лишается всякого величия, становится, честно сказать, нелепым, нелепым человеком; Чарлз предначертал себе карьеру потакать прихотям и инстинктам вовсе не серьезного старого дурака. Чарлз, если посмотреть на него окольно, впечатляет не намного больше.

(5) (Повторяющийся сон последних лет — давным-давно Джон поздравил себя с тем, что забыл и думать о ней, забыл самое ее имя, — Эмили Оливер, голая, если не считать боа из перьев, плывет по зеленому небу, поднятая мягкими роскошными серебряными крыльями, одной рукой баюкая у груди мяч для американского футбола, локоть другой выставив в блокировке.)

Этот многолетний галлюцинаторно-безвкусный цветок взошел из семян, высаженных в Хэллоуин 1990 года, когда, проплывая над головами других гостей на чуть приподнятой платформе, Эмили и впрямь была в футбольных наплечниках под зеленым свитером «Филадельфийских орлов», и в белых штанах в обтяжку — убедительно футбольных, но на самом деле в своих любимых не форменных брюках. Джон думает подойти к ней, используя Марково исчезновение и собственные (неудачные) попытки отыскать его след как предлог для первого за несколько месяцев разговора. Но случай все время ускользает. Вот она говорит с незнакомым Джону человеком, в котором он, однако, узнает — по прическе и габаритам — морпеха из посольства, несмотря на скупой Тарзаний костюм из нижней части фальшиво-леопардового бикини, набедренной повязки и шкуры через плечо. Из дальнего угла арендованного гостиничного танцевального зала, не узнанный в толпе, в тени и в своем костюме Джон смотрит, как они разговаривают под растяжкой с двуязычным приветствием: английским (ВЕСЕЛОГО ХЭЛЛОУИНА) и венгерским (ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ НА КОСТЮМИРОВАННОЕ В АМЕРИКАНСКОМ СТИЛЕ ПРАЗДНОВАНИЕ КАНУНА ДНЯ ВСЕХ СВЯТЫХ). Коммандос из джунглей держит ее футбольный шлем (нарисованные на шлеме серебряные крылья на висках потом вырастут в три мягких роскошных измерения), легко покручивая на средних пальцах; он нежно прикасается к шлему кончиками пальцев, и это — кажется Джону с его позиции в дальнем углу, — выдает в ловких манипуляциях с головным убором что-то гадкое.

Октет скелетов из студентов консерватории имени Ференца Листа, не зная, какие из старинных песен замызганного сборника «Популярные американские мелодии» на самом деле знакомы американцам, начинает венгероязычную версию «Девушки после завтрака», играя ее, как латиноамериканский бит, и толпа шаркает, и пять гигантских пухлых игральных карт с розовыми человеческими лицами и тощими ручками и ножками в красных и черных рейтузах и рукавах — невероятный флеш-рояль — танцуют в линию своеобразную конгу: два шага вперед, один назад, еще один назад и два вперед. Наконец первый карточный прямоугольник уплывает вбок, и Джон опять видит Эмили. Тарзан канул в джунглях. Она спиной к Джону. Плывет, удаляясь, сверкающий белый номер 7 под знакомым хвостом, и тут рука в черном рукаве и белой перчатке скользит вокруг ее талии, и близнец той перчатки охватывает спереди шею Эмили, прокрадываясь к ней под подбородок, откидывает ей голову назад, затем появляются губы около ее уха, или нос около ее щеки — Джон не знает точно, потому что ему видно только спину, покрытую плащом с капюшоном, и маску знаменитой фирменной мультипликационной мыши с ее узнаваемыми большими ушами, но с измененной костюмером улыбкой: широкой и злобной, с четырьмя бритвенно-острыми клыками.