Однажды утром заявился ко мне субъект.

— Я к вам от Исидора Семеновича.

Еще за несколько лет перед тем Марья Вильямовна Беренштам в разговоре со мной назвала имя Исидора Семеновича как условное имя, от которого она может послать ко мне кого-либо; я должен был принять по этой явке с доверием и по возможности оказать просимую услугу781. Вообще я, ставший по своим личным отношениям и связям в близких отношениях к двум возникавшим тогда революционным партиям, нередко оказывавший им различные услуги, активного участия в их конспиративной деятельности никогда не принимал, под псевдонимами в России сам не жил (австрийскую поездку исключаю) и с явками дела не имел (впоследствии, в 1905 г., когда я сам спешно бежал из России, было одно маловажное исключение, о котором речь будет позднее). Просьба Марьи Вильямовны Беренштам поэтому была мне неприятна, но отказаться я не мог. Однако после этой просьбы прошло года 3–4, никто ко мне от Исидора Семеновича не являлся и никому никакой конспиративной услуги я не оказывал.

Когда мой посетитель назвал мне явку, я, конечно, сразу вспомнил о нашем с М. В. Беренштам соглашении, но вообще по всем свойствам своей натуры, не склонной к конспиративной деятельности, я в особенности насторожился, заметив, что явка была переврана.

— Кто это такой? — спросил я.

— Вы же знаете Исидора Семеновича. Я от него. Мне нужно познакомиться с местными социалистами-революционерами.

— Я их не знаю.

— Ну как не знаете? Я же говорю вам, я от Исидора Семеновича.

— Да я его не знаю и никаких местных социалистов-революционеров не знаю.

Мой посетитель продолжал настаивать, уверяя, что я только не хочу сказать, и все твердил одно имя. Подозрительные уши выглядывали все яснее, хотя я все-таки все время чувствовал недоумение:

— Шпион или нет?

И не умел его разрешить.

Часа через три-четыре после того, как он ушел ни с чем, ко мне заявился Тарле782.

— У вас был Татаров?

— Был какой-то субъект, который фамилии не назвал.

— Не принимайте его, если он придет. Татаров — мой товарищ по гимназии, человек очень несимпатичный. Он был революционером, был на каторге или в ссылке, но мне он крайне подозрителен, и я ему не доверяю. Сегодня рано утром он, по его словам — прямо с поезда, заявился ко мне и очень настойчиво добивался вашего адреса. Я сказал, что не знаю. Очень советую вам его не принимать. Но оговариваюсь, что такое к нему отношение — мое чисто личное впечатление; никаких отрицательных фактов о нем я не знаю. И даже больше того: очень многие к нему относятся с большими симпатиями, между прочим Вера Григорьевна Тучапская.

Вера Григорьевна Тучапская была видная киевская социал-демократка, жена социал-демократа же Тучапского, в то время сидевшего в тюрьме, пользовавшаяся большим уважением и большими симпатиями.

Трусоватость и чрезмерная подозрительность Тарле мне были известны, и его отзыву, особенно сказанному с такими оговорками, я не вполне доверял. Не особенно нравилось мне и то, что Тарле, раз он действительно хотел предупредить меня об опасности, не сделал этого несколькими часами раньше и дал Татарову полную возможность провоцировать меня. С другой стороны, делалось ясным, что провокация, если это была таковая, не исходила от местной жандармерии, так как ей не было нужды справляться о моем адресе у Тарле. Но как бы то ни было, дело было сделано. Впоследствии, когда имя Татарова как провокатора стало общеизвестным, все дело полнее уяснилось мне, хотя все-таки оставалось неясным: от кого исходила инициатива этой попытки запутать меня. С Марьей Вильямовной Беренштам я больше никогда не видался и выяснить эту историю у нее или с ее помощью не мог.

Через два дня после одного из бывших у меня ночных обысков, окончившегося на этот раз благополучно, то есть без ареста, я сидел в своей комнате, приводя ее в порядок после ночного визита. Ко мне входит субъект, имеющий очень удрученный, словно пришибленный вид, но и по природе своей субъект серый, к тому же заикающийся, что на меня почему-то всегда производит неприятное впечатление.

— Я к вам по делу.

— Слушаю.

— Да вот, видите, дело трудное, требующее доверия, а я не имею права на ваше доверие.

— Однако же чего вы хотите от меня?

— Трудно сказать сразу.

— Скажите постепенно.

— Не смейтесь. Мне прежде всего нужно убедить вас, что я прихожу к вам не с ветра, что я знаю о вас от людей, к которым вы относитесь, я думаю, с доверием. Всего больше я знаю о вас от Эттингер.

Эттингер была барышня, эсдечка, киевлянка, хорошо мне знакомая и действительно пользовавшаяся довольно широкими симпатиями. Незадолго до массового провала эсдеков в Киеве весной 1898 г. она уехала за границу и тем избегла общей с ее друзьями участи. В свою поездку за границу в 1898 г. я многократно виделся с ней в Штутгарте, где она, как и я, посещала немецкий социал-демократический партейтаг.

И вот мой посетитель начинает мне рассказывать о наших разговорах с Эттингер, передает мне наши с ней впечатления от партейтага и его участников, передает высказанные мною мои мнения. Я вижу ясно, что узнать все это он мог только из одного источника и что он связан с Эттингер близким, дружеским знакомством. И заканчивает:

— Я приехал в Киев сегодня с грузом социал-демократической литературы. Его оставил я на вокзале на хранение. Мне даны были три адреса, — и он называет три знакомые мне фамилии. — У всех у них я был, и все они, по-видимому, арестованы (это так и было. — В. В.). Кроме них я знаю только две фамилии в Киеве: вашу и Бердяева, и я обращаюсь к вам с просьбой помочь мне. Если вы не поможете, я пойду к Бердяеву.

— Бердяева нет сейчас в Киеве, он в отъезде.

— Вот как. Я этого не знал. Тем хуже для меня и для дела, и тем убедительнее прошу я вас помочь мне.

— То есть что я должен сделать?

— Связать меня с каким-нибудь уцелевшим социал-демократом, который взял бы у меня груз.

— Но я же не социал-демократ и никакого активного участия в делах партии не принимаю.

— Я хорошо знаю это, знаю, что у вас есть очень серьезные разногласия с социал-демократами, но знаю также, что вы порядочный человек, который не побежит сейчас к Новицкому сообщать о нашем разговоре, который сам подвергается нередким арестам и который не может желать, чтобы какой бы то ни было груз нелегальной литературы попал в жандармские руки.

— Всего этого