качестве художницы (по крайней мере, ее имя значится в чешском Энциклопедическом словаре с указанием ее главных картин, из которых некоторые находятся во Франции756), я застал ее, видимо, в очень скудных материальных условиях. Двадцать лет прошли не даром. Несмотря на очень дружескую встречу, мы, обменявшись общими фактическими сведениями о семейных обстоятельствах, с трудом нашли общий язык; вопросами политики она хотя и интересовалась до некоторой степени, но говорила по ним уж очень шаблонно и неинтересно, а я был совершенно чужд тех вопросов искусства, которыми она интересовалась; да и о них она говорила каким-то мертвым языком. Явился к ней я, конечно, под настоящей фамилией, но она спросила мой адрес, и мне пришлось сообщить и псевдоним, и обстоятельства, заставившие меня скрыться под ним.

Из Праги я поехал в Вену; бывал в парламенте, бывал у деятелей разных политических партий (особенно много — у антисемитов различных оттенков), познакомился или, лучше сказать, возобновил знакомство с Виктором Адлером (умер в 1918 г.), с которым я за два года перед тем встречался в Берлине; познакомился с Пернерсторфером, уже перешедшим к этому времени в социал-демократический лагерь, близким приятелем Масарика (который и дал мне письмо к нему).

Пернерсторфер, несмотря на свой социал-демократизм, был чужд того централизма и склонности к нивелированию, которое отличает германских социал-демократов, а отчасти и австрийских (В. Адлер). По национальному вопросу он говорил тем же языком, что и Драгоманов, и Потебня. Для него национальные различия и в особенности каждый язык есть нечто представляющее большую ценность. «Человек духовно беднеет, когда забывает свой язык, и народ — тоже. Исчезновение различных народностей обозначает обеднение (Verarmung) человеческой цивилизации». Я возражал ему указанием на существование таких народностей, как тунгусы, гиляки, камчадалы757 и др., и спрашивал, неужели с какой бы то ни было точки зрения можно желать сохранения национальных особенностей этих народцев, для которых их язык является стеной, отделяющей их от мировой культуры. Возражение было, конечно, не ново для Пернерсторфера, но мало его интересовало.

— Я говорю, — отмахнулся он от этого возражения, — о цивилизованных народностях, с которыми мы имеем дело здесь, в Западной Европе, и, в частности, у нас, в Австро-Венгрии; здесь нет дикарей.

— А цыгане? А галицийские евреи с их жаргоном?

— Еврейский жаргон связывает евреев с тысячелетней культурой еврейского народа, да и современная культура их представляет из себя нечто очень своеобразное. Еврейский народ дает большое число выдающихся людей на всех поприщах, и неужели вы думаете, что их еврейское происхождение, их духовная связь с библейской и талмудической историей ничего не внесли в их психику, чем следует дорожить?

Национализм (в этом своеобразном его понимании) у Пернерсторфера был глубокий, последовательный и искренний; это не был национализм представителя гонимой народности, который только и мечтает о том, чтобы из гонимого обратиться в гонителя; нет, сам Пернерсторфер, представитель тогда привилегированной в Австрии немецкой национальности, твердо отстаивал свою позицию по отношению к русинам, словенцам и всем другим мелким народцам Австрии, и все они чувствовали большую потерю, когда Пернерсторфер не попадал в рейхсрат.

В Вене я познакомился (по рекомендательному письму Масарика) также с редакцией еженедельного журнала «Zeit», в особенности с его политическим редактором Каннером. Это был журнал, выражавший взгляды того течения австрийской политической мысли, которое несколько ранее создало эфемерную Социально-политическую партию758 (Кронаветтер, Пернерсторфер) — партию не социалистическую, но требовавшую серьезных социальных реформ, всеобщего голосования и полного равноправия всех австрийских народностей. Ко времени моего путешествия Социально-политическая партия уже распалась. Кронаветтер умер759, Пернерсторфер перешел в социал-демократический лагерь, где занял место на правом умеренном фланге и где сильно содействовал обращению единой австро-венгерской социал-демократии в федеративную организацию из 6 национальных социал-демократий760, что, с одной стороны, содействовало ее быстрому росту и укреплению влияния, а с другой — лишало ее того характера резкой противоположности всем остальным партиям и вообще приспособляло к современному общественному строю.

К журналу «Zeit», естественно, тяготели радикальные элементы австрийских народностей. Близким сотрудником его был и Масарик761, и там во время моего пребывания в Австрии он поместил очень хорошую статью о политическом положении России, в которой между прочим, на основании моего рассказа, сообщал об ибсеновском деле (о котором я рассказал в предыдущей части моих воспоминаний). Я тоже поместил статью о русских делах, подписанную псевдонимом A. Radin762.

В разговоре со мной Каннер спросил меня, как поживает Милюков (они были знакомы). Милюков как раз в это время сидел в тюрьме763, о чем я и сообщил своему собеседнику. Помню, как при этом сообщении Каннер просто остолбенел. Любопытно, с каким изумлением европейцы всегда встречали подобные сообщения; они просто не могли взять в толк, как это порядочный человек, которого они знают и про которого они знают, что ни носовых платков, ни кошельков он из карманов не ворует, векселей не подделывает, неистовыми страстями, приводящими к убийствам из ревности или из мести, не отличается, как такой человек может сидеть в тюрьме. А между тем книгу Кеннана764 они все читали, биографию Достоевского тоже. И сам Каннер не раз бывал под судом по литературным делам (но отделывался штрафами), а Масарик даже собирался — и всем говорил, что в следующий раз он штрафа не заплатит и предпочтет сесть в тюрьму. Следующего раза этого с ним не случилось, а вместо того случилась война, и в тюрьме сидели жена и дочь Масарика, Крамарж765 и многие другие.

После Вены я побывал в Любляне (Лайбахе766) и в Триесте. В первый из них меня влекли политические интересы, во второй — совсем иные. Уже довольно давно меня преследовал постоянный звон в ушах, и я начал глохнуть. Глухота пока еще была малозаметна для посторонних, которые склонны были приписывать моей рассеянности или невнимательности те случаи, когда я, бывало, не расслышу их слов, но я прекрасно знал, что дело обстоит для меня значительно хуже и угрожает еще более тягостными последствиями.

И в Киеве, и в Петербурге я обращался к различным специалистам, но пользы они мне не приносили, а один, как раз произведший на меня самое лучшее впечатление, по фамилии Миллер, очень внимательно исследовав мой слух, прямо сказал, что он не понимает причин и характера моей глухоты, лечить отказывается, и от обычного гонорара тоже категорически отказался.

В это время славились два умных врача — Урбанчич в Вене и Михаил Браун в Триесте, считавшиеся самыми крупными знаменитостями в