Вот сидит он, Тимофей Гаврилович, в мокром старом дворе, в глухом краю, на Шегарке, забытый всеми, настилает пол. Завтра станет крыть крышу, потом ясли делать. Дождик моросит, осень, тихо. Спали листья с деревьев, улетели птицы. Осень. Сыро. Грязь.

А где-то, не так и далеко от этих мест, идет совсем иная жизнь, где зависть, ревность, взятки, передвижение по службе, злоупотребление всех родов, блат, заступничество, круговая порука, выручка, растерянность, ярость, легкая работа, тяжелая работа, хорошая жизнь, плохая жизнь, сытая жизнь, красивая жизнь, честная жизнь, бесчестная жизнь, обман, зло, добро, слезы… И он обо всем этом должен думать и всему сопереживать, Тимофей Гаврилович, потому как не обособлен он в жизни своей, связан с ними незримыми многочисленными нитями — в одном государстве живут, на одном языке говорят, одному делу служат — общему. Но где ответы на его боль?!

Все или почти все, о чем они в тот вечер говорили с зятем, Тимофей Гаврилович видел своими глазами, о многом догадывался, многое понимал. Однако соглашайся не соглашайся, понимай не понимай, а дело вот оно — перед тобой: скотный двор. Это сама жизнь — работа. Что бы там ни говорили, что бы там ни происходило, а без работы и дня не проживешь. Будешь работать — будешь жить.

Через денек-другой директор совхоза приедет посмотреть. Два года он в совхозе, а всего, слышно, директором в шести местах побывал. Два года назад перевели его сюда из Боярки, в Боярку перевели из Вьюнов, а во Вьюны — здешнего. Так и двигаются кругами. Здесь развалил хозяйство, а во Вьюнах, дескать, развернется. Чего и разворачиваться — такие же люди, такие же поля, такие же трактора. Если развернуться, руководителю, так он на любом месте развернется. Был бы с головой, так не носился бы с одного места на другое, сидел бы в одном хозяйстве, вон как Никишин, и руководил. Тогда бы, может, и польза была какая-то. Вода, говорят, камни точит. Раньше рабочих некоторых называли летунами, а и руководители есть — не лучше, но их более высокое начальство передвигает шахматными фигурами по доске, надеясь, что кто-то из них выиграет.

Конечно, всего этого Тимофей Гаврилович в лицо директору никогда не скажет, такое нельзя говорить человеку в глаза, как бы плох он ни был. А этот вроде ничего, не охальный, без крика. А уж директор он — как и те, что были. Исчезнет совхоз через несколько лет совершенно, и гадать не стоит. Кто их только в руководители выдвигает, сами напрашиваются, что ли, или конвейером идет. А что ж…

Интересно Тимофею Гавриловичу другое. Интересно бы ему узнать: что о себе думает он, директор новый? Высоко ли оценивает себя как руководителя? Что думал, когда переводили его в Пономаревку? В семи совхозах работал директором, а по возрасту не стар. Если чувствует, что не может, не справляется с работой, почему бы не отказаться добровольно, не попроситься на низшую должность? Главным агрономом, ежели агроном по образованию. Или главным механиком, ежели механиком работал до директорства. А то и управляющим фермой — милое дело. Да нет, сам не попросится, не захочет терять место. Директор совхоза: дом директорский, машина, кабинет. Кто же решится уйти своей волей? Такого еще не бывало, чтобы кто-то сознался, что не может руководить: умения не хватает, знаний, опыта, с людьми общаться не умеет. «Не могу, сдаю дела. Не тот я человек, не руководитель». Не слышал ничего подобного Тимофей Гаврилович за свою жизнь. Вот снимут, тогда уж деваться некуда. А пока переводят из одного хозяйства в другое — ничего, терпеть можно, совхозов в районе много. А то и в другой район направят. Управляющим согласись — пожалеешь сам, пока это заново до директора дойдешь, а то и не дойдешь до пенсии самой.

Спросить бы при встрече, что он думает о себе, как намерен далее руководить, долго ли продержится. Зима завтра. Все ли в порядке на фермах? Хватит ли до выпасов кормов? Выдюжит ли зиму скот? Спросить бы директора, да неудобно. Спросишь, а он: а твое какое дело, старик? Твое дело вон двор скорее отремонтировать. Не станешь же ты с ним спорить, что двор — это дело вовсе не твое. Чего спорить, если сам согласился с двором? Ладно, сделаем в срок, не захватит снег. Приезжай, принимай — сдадим в лучшем виде. Побольше бы тебе таких работников по фермам, директор, дела бы пошли…

И не потому Тимофей Гаврилович не может поговорить с директором с глазу на глаз о беспорядках в совхозе, что духом слаб. Нет, духу хватает. Просто ни к чему все это уже. Не поможет. Не он, Ивняков, ставил директора, не он снимать или переводить будет. Этот директор хозяйство принимал слабое; тот, который ему сдавал в свое время, тоже слабое принимал. Так одно за другое и цепляется, спросить не с кого. Не в силах Тимофей Гаврилович изменить что-то. От этого и неуверенность в себе — вроде бы ты и не человек вовсе, ничего решать и решить не в состоянии. Взял бы вот и решил судьбу деревни своей, своего края: жить и впредь здесь, на Шегарке, народу. Жить на земле своей да радоваться жизни. А нет, без тебя, Тимофей Гаврилович Ивняков, решили судьбу деревень шегарских, не потребовалось совета твоего. Никто не спросил: как ты считаешь, Гаврилыч, что следует сделать, чтоб фермы окрепли, чтоб совхоз окреп, а народ не с Шегарки уезжал, а наоборот — сюда стремился? Посоветуй, пожалуйста. Посоветуйте, старики. Может, что и дельное скажете, а мы подумаем после вас. Нет, не случилось такого. О тебе вспомнили, когда речь о дворе зашла.

Не мог про себя сказать Тимофей Гаврилович, что сильный он характером. Но и не слабый, нет. Хотя к сильным людям его всегда тянуло, и случалось видеть таких людей на своем веку. Никишин — один из них. На фронте были офицеры — залюбуешься. Когда сильный рядом, спокойнее себя чувствуешь. Хорошо в двенадцать лет сознавать, что ты мальчишка, за спиной отец с матерью: что бы ни случилось в жизни твоей, они всегда поддержат, не дадут упасть. А когда ты уже сам отец, муж, хозяин — бери на себя все, не ищи, к кому бы прислониться. Да теперь-то, в шестьдесят два года, смешно об этом и говорить, подумать неловко.

Держать себя необходимо, конечно, не раскисать. Он и держался. Все прошел — не сломался. Но иной раз так лихо делалось, так хватало за душу, что впору