Четыре раза сходила по воду для бани Алена, наливая бак с запасом, а уж после этого принялась таскать воду в летнюю кухню для стирки, помыть в избе полы. Восемь ведер входило в банный бак, поставленный так, что каменка, частью охватывая его, нагревала воду. Муж мылся первым, мылся долго, воды много расходовал, парился два-три раза, окатываясь из таза теплой водой. Алена и сама всегда мылась с охотой — любила баню. Ходила она в баню одна, не могла видеть кривых мосластых ног мужа, его груди и плеч, заросших светлым, будто свинячья щетина, волосом: с некоторых пор стыдилась мужниной наготы. Давно уже спали они порознь, давно ничего не чувствовала к мужу Алена — ни уважения, ни презрения, ни жалости.

Да и тесно вроде бы вдвоем в бане, и жарко сразу после протопа. Парится муж, жару поддает, паром затянет потолок — дышать горячо. А уж одной вольготно: никто не мешает. Попарится легонько, понежится на полке, волосы промоет, посидит в предбаннике, остывая, обсыхая, кваску попьет. А уж потом и домой.

Из всех дней недели субботу отмечала для себя Алена. Суматошный денек, канительный, как говаривала покойная мать. Уборка в избе, стирка обязательная — от субботы до субботы кроме белья скапливается еще что-то, баня непременно — не захочешь, да мужики заставят топить, еще обычные ко всему дела домашние, каждодневные. У кого семьи большие, так бабам в субботу и присесть некогда. Но Алене нравилась суббота, хоть в пору ту, что жила она с родителями, хоть сейчас, когда двое их с мужем, сын на каникулы появляется. Работаешь, а все в тебе ликует, наружу просится, в предчувствии, в ожидании завтрашнего праздничного дня. Молодому да неленивому любая работа — забава, сам ищешь работы, сам напрашиваешься.

Поменяешь постельное белье, полы помоешь в избе и сенях, помоешь и крыльцо, вытряхнешь половики, перестираешь все пораньше, чтоб к вечеру на ветру высохло. Приготовишь обед, вытопишь баню, перегладишь просохшее белье, управишь пораньше скотину, вымоешься в бане, наденешь свежее белье, вернешься в прибранную избу и, вся разомлевшая, чистая, с распущенными волосами, присядешь на лавку, передыхая, долго будешь пить чай, заваренный сушеной рябиной, сухим молодым смородинным листом, и все никак не можешь напиться. Приятно, вечер пустой как бы. Покойно душе и телу. Поговорить с домашними, лечь после всего чистой в прохладную чистую постель, уснуть глубоким здоровым сном, с неясной уже мыслью — завтра воскресенье, блинов испечь. Блины по воскресеньям…

Такая и сегодня была суббота для Алены. Такая и не такая. Одна она осталась в доме. Приедет или не приедет муж — неизвестно, баню можно было и не топить, пропустить разок. И стирку не затевать, не так уж и много скопилось за неделю белья и тряпья, но и оставлять на следующую неделю, следующую субботу не хотелось. У всякой субботы свои заботы, повторяла про себя Алена. Потому решила она ничего не менять — убрать в избе, постирать, вытопить баню, а уж завтра, как и намечала, сходить на прежние сенокосы, порвать до дождей шиповнику для чая, рябинки поискать, боярки.

Фуфайку Алена сбросила на штакетник, как начала носить воду, оставшись в зеленой фланелевой кофте. Рукава кофты, чтоб удобнее было, закатала она выше локтей, и теперь, оставив ведра, неторопливо и статно, высоко нося голову — казалось, тяжелая коса оттягивает голову назад, — от крыльца избы к летней кухне ходила по ограде, не делая лишнего шага, лишних движений, а пес, положив на вытянутые передние лапы голову, следил за хозяйкой от конуры, повизгивая, бил хвостом по траве.

В кастрюле на плите варилась у Алены половинка молоденького, зарубленного вчера петушка, оставалось положить картошку и овощи. Передвинув кастрюлю на малый огонь, на жаркий поставила она полутора-ведерный чугун с водой — для стирки. Пока грелась вода, Алена вытряхнула за двором половики, помыла в избе, в сенях полы, помыла крыльцо. Плахи пола, широкие, плотно подогнанные одна к одной, были покрашены в темно-желтую краску, мыть полы было легко и радостно, тряпка так и летала, так и играла по половицам. Освеженные, освещенные солнцем половицы прямо сияли. Одно окно в горнице раскрывалось, Алена распахнула окно настежь, открыла избяную и сенную двери, чувствуя, как тянет по избе, подсушивает полы. Вытряхнутые половики висели на штакетинах, проветриваясь.

Пока Алена занята была полами, доваривался суп, нагрелась в чугуне вода. Замочив в жестяной ванне белье, Алена еще раз налила водой чугун, сдвинула суповую кастрюлю так, чтобы половина ее приходилась на край плиты, на кирпичи, заглянула в печку, подшевелив кочережкой дрова, и вышла из летней кухни — и опять увидела за речкой цветущие подсолнухи, бурые копны сена, желтеющие березы перелесков, красные осины. Оглянулась на свой берег, поискав глазами скот. Корова с теленком и овцы паслись за огородом. Там же, на самом берегу, пасся конь, смирный рыжий мерин. Мужу, как леснику, положена была лошадь с упряжью. Телега, сани. Было и седло у него, в распутицу верхом ездил.

— А как же копны? — спросила себя Алена по давней привычке разговаривать сама с собой. — Да, как же копны? Забыл о них, видимо, Генка. Или ни к чему оно уже им, сено это, во Вдовине довольно накосил, наметал. Переезжали в последних днях мая, знал ведь, что сенокосничать придется на новых местах, ближе к дому, а взял выкосил берег, жалко было свой сенокос так оставлять. И сгреб вовремя, и скопнил, а сметать не соберется. Слежались копны, побурели, отава уже по кошенине поднялась, трава молодая. Восемнадцать копен, ладный стожок будет. Сметать, что ли, до дождей? Конь — вон он, поддернуть копны в кучу, только вот неспособно одной метать — на стогу постоять некому. Ладно, Прокопий вернется, тогда и смечем.

Отвлекаясь, подымая от корыта, от стирки, голову, Алена видела все тот же левый берег, далекий и близкий от усадьбы их, цветущие подсолнухи и вспомнила вдруг, как в одну из предпоследних весен за первым от деревни ручьем по косаринской дороге на полосе сеяли лен. Жива еще была деревня, и не бригада, а ферма была у них, управляющим Дмитриевский. За последней усадьбой по этот берег ручья электростанция, сушилка, гараж и кузница. Рядом с кузницей кладбище, там под молодыми, шумящими на ветру березами лежат деревенские, лежат родители Алены. Ручей называется Дегтярным. Давно, Алена была еще маленькой, в верховье ручья находилась дегтярка, гнали в дегтярке той из бересты деготь. Ручей тек из болот в Шегарку, впадая неподалеку от кладбища, берега ручья, полноводного веснами