берег, сотоварищи свалились без сил. Дети устремились в болото и завязали шуточное сражение со стариком, брызгавшим в них грязью.

Не смея смотреть друг другу в глаза, путники обмывали свои тела в кристальных водах Биобио, и усерднее всех — Деметрио. Судя по его упорству, он, несмотря на просьбы Американки, возжелал навсегда расстаться с Ассис Намуром. Безразличие перестало определять его поступки.

Прибежал и Зум, объявивший, что в качестве Девятого Воплощения Божества он помочится на каждого из них. Его связали по рукам и ногам и понесли в селение. Акк брюзжал:

— Надо поискать новую цель для нашего путешествия. Мы не получим Пончини, ни живого, ни мертвого!

Алое облако возвещало близкие сумерки, скорый приход вечера, в течение которого ему придется разочаровать тридцать тысяч рабочих. Приходилось признать, что без Вальдивии он не способен ни на что. Даже прочитать хоть одну строфу из последней поэмы. У него всегда было плохо с памятью, и, судя по событиям последнего времени, также со скромностью и талантом. Вальдивия подражал ему, и что такого? Хромец придумывал бы стихи, избавляя его от трудов и риска. Он взвалил на себя самую тяжелую и неблагодарную работу — сочинять оды и подвергать себя риску, — в то время как Виньясу доставались лавры и почет. Он даже не нарушил его, Неруньи, исторического облика, поскольку тщательно воспроизвел три знаменитых пряди. Самовлюбленный кретин, тысячу раз кретин! Что теперь делать? Объявить себя больным? Его внесут на носилках. Антофагаста кипит, узнав о его прибытии, все декламируют стихи Неруньи — вплоть до детей… Стихи Неруньи… То есть хромого Вальдивии… Стены заклеены плакатами с серпом и молотом внутри чилийской звезды, на которых можно прочесть крупными буквами: «Нерунья в городе!». Ни армия, ни полиция не вмешаются: это будет означать гражданскую войну. Он уже заметил на улицах сотни картонных фигур, изображавших его, с прославленным трезубцем прядей. Карнавал, на котором он будет шутом. Покончить с жизнью? А что? Если не будет иного выхода? Устроить критический разбор последней поэмы, строчка за строчкой? Бред! Он ведь не на собрании литераторов. Через десять минут толпа заволнуется, еще через десять его побьют камнями. Столько напрасных усилий! Лебатон и Загорра пробираются по крысиным ходам, жертвуя своим личным счастьем, — и все для того, чтобы несчастные рабочие потерпели поражение из-за него, Виньяса! Он отвесил себе жгучую пощечину. Мало! Он заслужил палку с гвоздями на конце…

На сухой почве обозначались извилистые следы ящериц. Рядом с громадными бетонными блоками — остатками статуи Неруньи — пробивалась чахлая крапива, единственное зеленое пятно в пейзаже. Ступни, чуть подальше — колени, грудь, шея, облепленная чайками. Голова, как говорят, покоится на дне моря. Если бы он не обидел лучшего друга, после триумфального выступления местные жители восстановили бы памятник, приладив другую голову — его собственную. Он позабыл на миг о своих печалях и сел у руин, живо представив себе изваяние со своим лицом, тремя бетонными прядями. Величественное зрелище!

Гитарные аккорды вывели его из мечтательного состояния. Кто пришел в эти пустынные места — отдать почести его поверженной статуе? Подняться на этот горячий холм, без малейшего признака тени — да это истинный подвиг! Только ящерицы здесь и могут жить. Не желая гасить порыв вдохновения, Виньяс на цыпочках пошел туда, откуда слышалась музыка. Оказалось, что она доносилась из темного уголка внутри цоколя-храма. Завидя приближение чужака, кто-то задул свечу. Музыка смолкла. Только трение одежды о колонны. Бедные сограждане, живущие в страхе перед карабинерами: им запрещено выражать свои чувства таким замечательным образом! Поэт растрогался. Сквозь слезы, гнусавым пророческим голосом, он начал:

— Мои чилийцы, коснитесь вновь гитарных струн! Зажгите свечу! Пусть вернется к вам веселье! Ночь на исходе, близится рассвет. Пришпоривая слово «свобода», я спешу к вам, чтобы слиться с народом!

И, раскрыв объятия до хруста в лопатках, он воскликнул:

— Друзья мои, это я — Нерунья!

Прошло несколько секунд. Эхо его слов затихло. Воцарилось молчание, прерванное чирканьем спички о коробок.

Непомусено Виньяс быстро смочил палец слюной и пригладил пряди. Наконец, один из незнакомцев зажег свечу.

Три силуэта отбрасывали на стену гигантские тени. Двое, похоже, были женщинами. Между ними стоял внушительного вида мужчина, закутанный в плащ и широкий шарф. Он подошел к Виньясу и с силой толкнул его в грудь, потом взял за шею и тряхнул. Непонятно почему, Виньяс сразу догадался, кто это: имя всплыло откуда-то из нутра. Рано или поздно их пути должны были пересечься…

Он стойко переносил удары и оскорбления: спокойствие, небывалое спокойствие овладело им. Он спасен! Никакого выступления: ему нашлась замена! А побои не будут длиться долго: тот, в плаще и кашне, скоро устанет, пот и так льется с него ручьем.

— Вор! Плагиатор! Ублюдок!

Устав, Хуан Нерунья присел рядом с избиваемым передохнуть. Виньяс пощупал свою грудь: слава богу, все ребра целы. Он издал пару жалобных вздохов и тонким голоском принялся извиняться.

— Это не было заранее обдуманным шагом. Судьба распорядилась, чтобы я похитил у тебя лицо. Я прошу прощения. Пришлось совершить невозможное, чтобы остаться на высоте положения и не поколебать любви народа к Нерунье. Я превратился в канал, по которому вы, и только вы, нашептывали оды, произносимые мной с трибуны. А-а-ай!

Он прикусил язык, так как вспомнил, что приписывает себе заслуги Вальдивии, и стал ощупывать бока, делая вид, что боль — следствие пинков. Нерунья по-королевски поднял руку в перчатке, призывая его к молчанию. Между широкой шляпой и черными очками виднелась белая полоска — единственный кусочек кожи, выставляемый на обозрение публики, гладкий, бархатистый, словно у девушки. Раздался гнусавый голос поэта. Непомусено разразился рыданиями, вполне искренними. Одно дело — подражать этому голосу, медленно выговаривающему слова, слушать его по радио или на пластинке, и совсем другое — воспринимать его вблизи, вживую, в сочетании с массивным телом.

— Послушайте, виноваты во всем не вы, а предатель Виуэла. Я должен быть вам благодарен. Вы не украли у меня лицо, а, наоборот, подарили мне его…

И легендарный герой медленно снял плащ, шляпу, шарф, жилет, делавший его толще примерно вдвое, котурны, поднимавшие его над землей сантиметров на тридцать, и все остальное.

Виньяс был поражен. Невероятно! Перед ним стоял худой человек обычного роста. И без лица. Кожу с него словно содрали: сплошные рытвины, шрамы и пятна. Уши, нос — все было безжалостно изъедено, к губам точно прилипли нити, распространявшиеся на щеки и на шею. Ни бровей, ни ресниц, ни волос: лунный пейзаж.

— Как видите, товарищ, я