Он рассматривал различные варианты действий в зависимости от развития ситуации. «Мы одушевлены правотой нашего святого дела, мы обороняем свой родной край против дерзких и неблагодарных вероломных союзников. Эти чувства удваивают нашу нравственную силу. Нужны осторожность, решимость, деятельность, отважность и, в особенности, отстранение всякой личности, имея в глазах постоянно одно благо, одно спасение чести русской». При удачном раскладе царь предусматривал сразу же сокрушить австрийцев встречным ударом. Но не зарываться в преследовании, вышибить за Карпаты и запереть перевалы. А в «горестном случае, ежели бы мы везде потерпели неудачи», допускал отход на линию Бобруйск – Кременчуг – Николаев. «Здесь же нам должно лечь, но не отступать. Мы должны победить или умереть с честью» [129, 130].

Николай Павлович готовился сражаться. Но 27 января 1855 г. он простудился. Или подхватил грипп, гулявший тогда по Петербургу. В легкой форме. Он занимался делами, но по настоянию медиков не выезжал из дворца. К 5–6 февраля чувствовал себя уже нормально, только подкашливал. 7-го начался Великий Пост, и царь начал поститься со всей семьей. 9-го собрался в Манеж, проводить батальоны, убывающие на фронт. В этот день ударил мороз, 23 градуса. Доктора его отговаривали. Царь сказал, что тем самым они исполнили свой долг – и он должен исполнить свой, «проститься с этими доблестными солдатами, которые уезжают, чтобы защищать нас». Отправился в открытых санях, в обычной армейской шинели, как ездил всегда. Напутствовал воинов – к сожалению, его последняя речь не дошла до нас.

Государь не промерз, никаких последствий не ощущал, из Манежа заехал еще в два места. Вечером кашлял, но поел с большим аппетитом. 10-го самочувствие было удовлетворительным, царь опять поехал провожать солдат. А вернулся больной, с температурой, его знобило. Но врачи признали, что опасности нет. Ночью Николай отлежался, ему полегчало, 11-го собирался в церковь. Однако медики настояли – пусть еще полежит. К вечеру температура поднялась, но государь перебарывал болезнь, поправлялся. 15 и 16-го уже он вернулся к работе. Получив рапорт о неудаче под Евпаторией, по тону доклада понял – Меншиков сломался морально. Царь продиктовал указы о его отставке и замене Горчаковым. Занимался и другими делами. Но 16-го государь пожаловался на сильную боль справа между ребрами. А 17-го вдруг случился сердечный приступ. И поднялся жар…

Лечил царя Мартин Мандт. Фигура очень не простая и примечательная. Он был из Пруссии, профессор Грейсвальденского университета. Мандт разработал «атомистическую» методику – смесь гомеопатии с собственными теориями. Любимыми его лекарствами были стрихнин, цинковая мазь. Применял также сернокислые соли, возбуждающие, ртутные препараты, опий, селитру, хинин. Обязательно со строжайшими диетами – вареный картофель или морковь на воде, жиденькие водные отвары. С 1835 г. этот доктор лечил великую княгиню Елену Павловну, и она порекомендовала Мандта для императрицы с ее нервной болезнью. Новый врач сумел помочь ей, получил высшее придворное медицинское звание лейб-медик-консультант. Начал давать советы и Николаю Павловичу, в дальних поездках с ним заменил состарившегося доктора Арендта. Постепенно вошел в полное доверие государя, даже приобрел статус его друга.

Фрейлина царицы баронесса М. П. Фредерикс писала, что Мандт умел «вкрадываться в человека». «Ума был редкого, выдающегося, что и привлекло к нему Николая Павловича. Но хитрость его была тоже выходящая из ряду вон, и умение скрывать ее тоже было необыкновенное… Он вторгался положительно в людей и делал из них своих поклонников и поклонниц – особенно из тех, которые могли приносить ему личную пользу, – свои инструменты для разных интриг…». «Наружность Мандт имел совершенно мефистофельскую; голова его была маленькая, продолговатая, змеевидная, огромный орлиный нос и проницательный взгляд исподлобья, смех его был неприятный. При всем этом он хромал… Для меня эта личность имела всегда нечто отталкивающее, я просто-напросто боялась его. Но во мне это возбуждало тяжелое чувство… Мандт обладал громадною силой внушения, притом он был и магнетизер. Странная, загадочная личность был этот человек» [131].

Может быть, баронесса была предвзятой к врачу? Но подобные характеристики подтверждал выдающийся хирург Н. И. Пирогов, хорошо знавший Мандта. Считал его недюжинным человеком, но отмечал крайнее тщеславие, карьеризм, интриги [132].

Особенно близко Мандт сошелся с Вацлавом Пеликаном, директором медицинского департамента Военного министерства и начальником Медико-хирургической академии. В его академии лейб-медик вел занятия со студентами, возглавил Образцовый военный госпиталь, а за это продвигал сына Пеликана – Евгения, взял к себе помощником. Всюду Мандт демонстрировал свою «атомистическую» систему. Изложил ее в брошюре «О лечении холеры» на немецком (русского он так и не выучил).

Он так впечатлил царя успехами в Образцовом госпитале, что заслужил его благодарность. Брошюру Николай Павлович распорядился перевести на русский, разослать во все госпитали. А всем военным врачам велел в походах и на учениях носить специальные сумки с «атомистическими» препаратами для оказания первой помощи больным. Хотя врачи, знавшие Мандта, подметили его секреты. Пациентов он отбирал сам – когда был уверен в выздоровлении. Тяжелых случаев вообще избегал. Если же лечение не помогало, сваливал на больного – дескать, нарушил строгую диету. Но был крайне самоуверенным, все прочие методы лечения отбрасывал, новейшими достижениями медицины совершенно не интересовался.

С 8 февраля 1855 г. по просьбе Мандта к лечению царя подключили еще лейб-медика наследника престола, Карреля. Но он остался лишь бессловесным ассистентом. Баронесса Фредерикс, свидетельница трагедии, писала: «Перед Мандтом он не смел пикнуть, будучи в то время еще довольно молод и неопытен в придворной жизни». «Государю во время его последней болезни Мандт приносил свои порошки в кармане. Других медиков он не подпускал во время этой же болезни, уверяя до последней минуты, что опасности нет» [131]. Какими лекарствами он пользовал Николая, неизвестно. В дворцовой аптеке Мандт их не заказывал. А его заверения, что «опасности никакой нет», звучали и 10-го, и 16-го. И 17 февраля утром, по заключениям Мандта, еще все было спокойно. На вечер императрица назначила небольшое собрание с дамами.

Тревогу поднял не Мандт, а Каррель. Сообщил об угрожающем ухудшении наследнику и дочери царя Марии – она дежурила рядом со спальней отца. Но Мандт опять объяснил, что угрозы нет. Тем не менее, цесаревич Александр добавил еще одного своего врача, Енохина. Государыня отменила вечер, посидела у мужа. Предложила ему причаститься Святых Таин, но он ответил – зачем? Станет получше, и он причастится по-нормальному, в храме. Жена не настаивала. Помолилась возле него, и он горячо подхватил. Хотя царица видела: мужу худо. После 21 часа послала фрейлин узнать о его состоянии. Мандт сказал: «Успокойтесь, опасности нет». Фредерикс записала: «Отчего Мандт нас обманывал в эту минуту, Один Бог ведает. Мы в ужасном состоянии, видим и чувствуем, что этот страшный человек нам нагло говорит неправду» [133].

Но Мандт ушел отдохнуть, с больным остались Каррель и Енохин. Они и известили наследника, что возможен «паралич сердца» и «дела плохи». Один из приближенных государя, начальник II Отделения Его Величества канцелярии граф Дмитрий Блудов и его дочь Антонина отличались глубокой верой. Они срочно разослали указания в храмы, служить молебны о здравии царя (в народе о его болезни даже не знали). Антонина написала и оставила записку отдыхавшему Мандту: «Умоляю вас, не теряйте времени ввиду усилившейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Св. Таин. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, и вся ответственность падет на вас…»