Ее записка и послужила толчком к открытию правды. Мандт, вернувшись в 2 часа ночи к больному, вроде бы лишь сейчас обнаружил необратимые изменения в легких. Начал так и эдак закидывать удочки о визите духовника, протоиерея Василия Бажанова. Царь догадался: «Скажите же мне, разве я должен умереть?». Мандт писал, будто признался: «Да, Ваше Величество». Шеф жандармов Дубельт, собиравший собственные сведения, сообщает более правдоподобно. Что лейб-медик снова выкручивался: «Если болезнь не уступит нашим усилиям, то, конечно, это может последовать; но мы того еще не видим и не теряем надежды на Ваше выздоровление». Услышав это, Николай сказал: «А, теперь я понимаю мое положение, теперь я знаю, что мне делать». И не Мандт, а сам он велел позвать наследника и священника, объявил им – состояние безнадежно [134].

Свидетелей его последних часов было много. Умирающий Николай Павлович лежал в своем маленьком кабинете на первом этаже, на простой койке, укрытый привычной шинелью. Дверь вела в комнату, где находились врачи и дежурные. А за ней большой вестибюль быстро заполнился придворными, министрами, генералами, ловившими каждую весть оттуда, из кабинета. Все подтверждают: внезапное известие о скорой смерти царь принял с полнейшим самообладанием. Он исповедовался, твердым голосом прочитал перед Причастием молитву: «Верую, Господи, и исповедую…» А после Причастия сказал: «Господи, прими меня с миром».

Император благословил всех детей и внуков, с каждым поговорил отдельно. Потом велел родным удалиться. Жена просила: «Оставь меня подле себя; я бы хотела уйти с тобою вместе. Как радостно было бы вместе умереть». Муж поправил ее: «Не греши. Ты должна сохранить себя ради детей, отныне ты будешь для них центром. Пойди, соберись с силами, я тебя позову, когда придет время». Даже в эти последние часы он принадлежал не себе, а России. До конца исполнял свой долг так, как это понимал. Простился со своими соратниками. Вызвал к себе нескольких солдат – поручил им передать прощальный привет их товарищам.

Николай Павлович велел наследнику от его имени проститься со всей гвардией и армией, особенно с защитниками Севастополя: «Скажи им, что я и там буду молиться за них, что я всегда старался работать на благо им. В тех случаях, где это мне не удалось, это случилось не от недостатка доброй воли, а от недостатка знания и умения. Я прошу их простить меня». Царь приказал заранее собрать гвардейские полки – чтобы принесли присягу сыну сразу же, как только отец испустит последний вздох. Отдельную телеграмму он продиктовал в Москву, которую очень любил: «Император умирает и прощается с Москвой». Отправил телеграмму и прусскому королю. Напомнил о завещании его отца, никогда не изменять союзу с Россией.

Уже под утро доложили, что прибыл курьер из Севастополя. Но государь ответил: «Эти вещи меня уже не касаются. Пусть он передаст депеши моему сыну». В вестибюле появилась и Варвара Нелидова. Она до сих пор пребывала в неведении, от неожиданных известий находилась в шоке. А связь ее с императором так тщательно скрывалась, что даже некоторые из придворных только сейчас догадались о ее роли. Деликатную миссию взяла на себя императрица. Отправилась к мужу и дипломатично намекнула: «Некоторые из наших старых друзей хотели бы проститься с тобой: Юлия Баранова, Елизавета Тизенгаузен, Варенька Нелидова». Николай сказал: «Нет, дорогая, я не должен больше ее видеть, ты ей скажешь, что я прошу ее меня простить, что я за нее молился и прошу ее молиться за меня».

Он уже перешагнул черту, отделяя от себя все лишнее, земное. В 8 часов духовник начал читать отходную. Страдания государя усиливались. Он уточнял у Мандта: «Долго ли продлится эта отвратительная музыка?» Добавил: «Если это начало конца, то это очень тяжело. Я не думал, что так трудно умирать». Держал за руки супругу и сына. Жене сказал: «Ты всегда была моим ангелом-хранителем с того мгновения, когда я увидел тебя в первый раз и до этой последней минуты». Читал свою любимую молитву: «Ныне отпущаеши…» Около 10 часов император потерял дар речи. Но после полудня снова заговорил.

Обращался к наследнику: «Мне хотелось, приняв на себя все трудное, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое. Провидение судило иначе. Теперь иду молиться за Россию и за вас. После России я вас любил больше всего на свете. Служи России». Царь захрипел, дыхание сбивалось. Он напутствовал сына: «Держи все, держи все» – и показал рукой, что держать надо крепко. Вся семья стояла у постели на коленях. Государь еще показал сыну, чтобы поднял свою беременную супругу, зная, что ей вредно стоять на коленях. Не забыл, заботился. По лицу Николая Павловича пробежала судорога, голова откинулась. У присутствующих вырвался общий крик. Но государь вдруг открыл глаза, поднял их к небу – и улыбнулся. С этой улыбкой он и ушел в мир иной [135] …

Протоиерей Василий Бажанов свидетельствовал, что он в своей жизни наставлял перед кончиной многих людей, но никогда не видел такой веры, торжествующей над приближающейся смертью [136]. А сенатор К. Н. Лебедев писал: «14 декабря и 18 февраля славнейшие дни в жизни этого Монарха». Но народное горе было неописуемым. Фрейлина А. Ф. Тютчева очень образно передала, какое впечатление произвела весть о смерти Царя в Петербурге: «Как будто вам объявили, что умер Бог…». Толпы народа в отчаянии ринулись к Зимнему дворцу. Выли, рыдали. Дубельт отмечал: «Плач всеобщий, всеобщее изумление… Удар неожиданный, никто не подозревал, что недуг его принял опасное направление. Скорбь так велика, что описывать ее дело невозможное».

27 марта состоялось перенесение гроба в Петропавловский собор. Причем о церемонии позаботился сам Николай Павлович. Распорядился, чтобы она была как можно скромнее. Царь уходил в последний путь в казачьем мундире – в таком же, как был на коронации. В этот день «народ наполнил сплошной массою Дворцовую площадь… Когда вынесли гроб из дворца, и стали поднимать его на колесницу, весь народ, как один человек, бросился на колени; из всей этой массы, как из одной груди, вырвались рыдания и громкий вопль: «Ох! … Господи, помилуй!». Неделю гроб стоял в Петропавловском соборе, потоки людей шли и ехали к нему. Прощались в таком горе, будто умер родной отец.

6 марта Николая Павловича похоронили в родовой царской усыпальнице. Сохранились свидетельства, как, узнав о его смерти, рыдали даже декабристы, находившиеся в ссылках или уже помилованные. В. К. Кюхельбекер записал: «Бестрепетный и мудрый Царь России». Декабрист Штейнгель вспоминал: «… Поспешил поклониться праху блаженной памяти государя Николая I; сердце сжалось, обильные слезы с тихим рыданием облегчили грудь; казалось, и из гроба повторил Государь: «Давно простил тебя» [137].

А митрополит Платон Киевский, прекрасно знавший императора, ставил его в пример верующим: «То был истинно православный, глубоко верующий русский Царь, и едва ли наша история может указать другого подобного ему в этом отношении. Припомните последние часы его жизни: так умирать может истинный христианин, истинный сын Православной Церкви; он почил, держа в руке крест Христов – символ нашего спасения. Многие ли так умирают из нашей монашествующей братии? С таким ли бесстрашием встречаем смерть мы, отрекшиеся от мира и поставившие задачею отшельнической жизни встречу со смертию, как с переходом в иную, лучшую жизнь?»