стреляю льдом. — Я бы хотел стереть себе память, и чтобы в моих воспоминаниях тебя вообще не существовало. Так было бы легче. Я не знаю, смогу ли я когда-нибудь тебя простить. Думаю, что нет. Но возможно, время все-таки заставит меня взглянуть на все под другим углом. И тогда я сам тебя найду. До этого момента я не хочу вообще тебя видеть.

Я встаю и ухожу к машине Катерины. Глаза застилает пелена слез. Красные и желтые листья под ногами сливаются в оранжевое пятно.

Я знаю: Рома все еще сидит на лавочке. Хочется развернуться, броситься на него, закричать: «Почему?! Почему ты молчал все это время? Ты мог бы давно показать ей, что ты на моей стороне, и избавить меня от всей этой боли!» Но еще я понимаю: чтобы признать собственную жестокость, требуется мужество.

* * *

Дома меня ждет сюрприз.

Катерина и Яр как будто знали, что суд мы выиграем.

Они уже переделали гостиную под мою новую комнату.

На стене — праздничная растяжка с надписью «С возвращением домой!» Под потолком — множество гелиевых шаров.

Катерина достает из холодильника эклеры, на ходу радостно сообщая, что эти эклеры они с Ярославом испекли вчера. А затем ставит на стол бутылку шампанского.

— С возвращением в семью! — Она с улыбкой поднимает бокал.

Мы чокаемся шампанским. В голове вертится вопрос, который я боюсь озвучить: а что, если бы мы проиграли? Я вопросительно смотрю на Яра. Такой торжественный момент… Он что-нибудь скажет?

Катерина тоже на него смотрит. Он наконец замечает, что мы от него чего-то ждем.

— Я рад, что ты с нами, — говорит он. — И рад, что твое дерьмо кончилось.

— Ярослав! — укоряет Катерина Николаевна.

— Знаю, минус десять рублей!

— Кто-нибудь хочет кинуть замороженную клубнику в шампанское? Сейчас схожу за клубникой! — Она идет к холодильнику.

Ярослав строго смотрит на меня, прищуривается.

— Значит, так, — озвучивает он четко, по-военному, но так, чтобы мама не слышала. — Сырки со сгущенкой и фисташковую мороженку не красть, в левую половину обувницы свою обувь не пихать. По утрам ванную до меня не занимать. В кухне на стул у окна не садиться, оранжевую чашку с рожицей не брать… И вот тебе приветственный пинок, придурок!

Он ударяет меня по ягодицам. Я посылаю ответный пинок.

— Придурок в квадрате!

— Придурок в степени гугол!

— Придурок в степени гуголплекс!

— Придурок в степени гуголплекс-плекс-плекс…

Ярослав

31

Мама носится по дому, как электровеник: никак не пристроит вазу со свежими цветами, ставит ее то в одно, то в другое место. Смотрит издалека — все не так.

Мы с Даней сидим за столом и чистим вилки, ножи и ложки. Перед нами лежит обитый бархатом чемоданчик с набором столовых приборов из мельхиора. Этот набор мама достает по особым случаям. Из кухни доносится восхитительный аромат: в духовке готовится суфле из кролика. Мама взбивала фарш со сливками целую вечность; сегодня в первый раз я проснулся в пять утра от жужжания миксера. Окончательно продрал глаза в девять — а миксер все еще жужжал.

Случай действительно особый. Сегодня приезжают бабушка с дедушкой, и это первый раз, когда они увидят Даню. Неудивительно, что мы все на взводе.

На столе красуется праздничный сервиз, а еще — дорогущий набор, в который входят салфетница, солонка и перечница. Его мама купила только вчера, и на поиски у нее ушла неделя.

Ненавижу мельхиор. Что за дурацкий металл! Он ужасно темнеет от времени, чистится сложно и долго. Передо мной лежит моя куча приборов, перед Даней — его. Я незаметно подбрасываю ему свою вилку. Прокатило — он ничего не замечает. Подкину-ка ножик… и еще одну вилку…

Он послушно берет мельхиорового «кукушонка», начищает. Затем еще одного…

Оглядывает свою кучу, хмурится и возмущенно говорит:

— Эй! Это точно не моя вилка! У меня четыре оставалось, а тут почему-то шесть! Это ты мне подкинул!

— Я? Моя куча вот, какая была, такая и есть, — уверяю я.

Но Даня уже пошел в бой:

— А ну забирай обратно!

Он кладет в мою кучу часть своих приборов. Даже больше, чем я ему кинул!

— Это не мое! — возмущаюсь я и перекладываю приборы обратно.

Между нами завязывается потасовка.

— Что у вас там происходит? — строго спрашивает мама.

— Мам, мне Яр свои вилки подбрасывает! — ябедничает Даня.

— Ничего я не подбрасываю! Это твои вилки!

— Не мои!

Мы швыряемся приборами — все более шумно и сердито.

— Успокойтесь, оба! — ругается мама, но мы ее не слышим.

Потасовка грозит перерасти в драку. Даня хватает охапку своих вилок и ножей и тянется к моей куче. Я перехватываю его руку. Мы боремся. Наши сцепленные руки задевают салфетницу из нового набора, и… она падает на пол. И разбивается.

Мы в ужасе расцепляем руки. Даня роняет приборы. Смотрим на осколки салфетницы, а потом — на маму. Она в панике. Причитает:

— Нет, только не это! Катастрофа, это просто катастрофа… Нам срочно нужен новый набор… Нужно пойти купить…

— Мам, это просто салфетница, — говорю я. — У нас их много, можно взять другую.

— Как другую? — кудахчет мама. — Как это? Бабушка с дедушкой придут, а у нас салфетница из другого набора! Кошмар! Они же будут уже скоро, где же мне по-быстрому найти замену…

Она хватается за голову — так растеряна. Мы с Даней переглядываемся, подходим к маме с двух сторон и усаживаем ее на стул.

— Мам, сядь, посиди, — велю я. — Не нервничай так. Это наш дом, а не их. Если им противно смотреть на разномастный столовый набор, это их проблема. Могут, в конце концов, и уйти, если вид нашей салфетницы их так оскорбляет.

Но мы все понимаем: дело не в салфетнице, а в Дане.

* * *

И вот бабушка с дедушкой приезжают. Мама им еще ничего не говорила. Чувствую, это будет самый трудный ужин в моей жизни.

Стол накрыт как для королевской семьи. Даня пока прячется в комнате.

— И снова так бедненько, так бедненько… — Бабушка с жалостью смотрит на наши угощения. — Ты бы хоть сказала, мы бы икру купили и еще чего…

Мама пропускает колкость мимо ушей. Все рассаживаются, но вскоре мама встает.

— Мам, пап, — твердо, с гордостью говорит она. Но я знаю: это напускное. На самом деле она в ужасе. — Я хочу вам кое-кого представить!

— О, неужели мужика нашла? — говорит дедушка с притворным восторгом. — Тогда поздравляю, ну