Вот такой хрупкой оказалась ее жизнь, а я всегда считал Нонну бессмертной и всесильной… Но я ошибался.

После ее смерти я почувствовал только досаду. Я не успел так много ей сказать, слишком долго медлил. Я уже не смогу донести до нее все, что хотел. Но именно Яр подсказал мне выход. Предложил написать письмо и отправить его. И совсем неважно, что Нонна его не прочитает.

Сначала я скептически отнесся к его предложению. Но он настаивал: видел, в каком я состоянии. Хотя я уже довольно долго живу в новой семье и зову Катерину мамой, я все равно не могу найти покой. Дыра в груди разрастается, в нее проваливаются все чувства. И если ее не залатать, скоро я целиком исчезну в ней.

— Расскажешь, что там? — Яр кивает на письмо.

— Там вся моя ярость, — спокойно говорю я так, как если бы речь шла о чем-то скучном.

Я крепко сжимаю лист бумаги. Стискиваю зубы. Смотрю с балкона на заснеженную панораму города. Я писал это письмо долго, переписывал несколько раз. Как будто действительно собираюсь отправить его адресату…

Ненавижу ли я Нонну? Удивительно, но нет. Что же я чувствую? Огромное разочарование. Она должна была быть моей мамой, но не справилась с этой ролью, да и не желала справляться.

Яр не торопит, ждет, когда я соберусь с мыслями. Но затем он начинает хлюпать носом, переступать с ноги на ногу и дуть на озябшие пальцы.

— Ладно, я готов. — Хватаюсь за край листа и застываю в полной растерянности.

— Ты чего? — спрашивает он.

— Я не знаю, что нужно делать, — смущенно бурчу я.

— Ты не знаешь, как складывать самолетики?

Я мотаю головой. Он хмурится:

— За одно это тебя надо было отсудить у Нонны еще много лет назад! Дожили. Парню шестнадцать, а он самолетики не умеет складывать!

Ворча, он забирает у меня лист. Складывает, как нужно, и возвращает мне. Я смотрю в ясное голубое небо. Собираюсь с духом — и посылаю самолетик в воздух. Ветер подхватывает его и уносит прочь. Кажется, действительно в небо…

В этом самолетике — вся моя боль. Когда я писал письмо, мне хотелось, чтобы Нонна была жива, чтобы она его обязательно получила. Хотелось, чтобы она все поняла. Ответила. Сказала, что признаёт свою вину, что не должна была так поступать со мной и ей стыдно. Но теперь я с удивлением осознаю: мне не это нужно. Совершенно. Нонны больше для меня не существует, а потому мне не нужно ее раскаяние. Мне нужно лишь почувствовать себя абсолютно невиновным в том, что произошло, и осознать, что ответственность за все лежала только на ней.

Человеку, который меня разочаровал

Недорогая и нелюбимая немама!

Ты всегда обращалась со мной как с вещью, словно я твоя собственность.

Я хочу, чтобы ты поняла, что была неправа. Ты должна была защитить меня, а вместо этого стала монстром.

Ты убеждала себя, что можешь наказывать меня за поступки папы, всячески оправдывала себя, считала себя хорошей. Но это не так. Ты не имела никакого права винить меня в своем горе. Ты плохой человек.

Ты украла мое детство, ты украла все мое умение радоваться. Становилось ли тебе легче от того, как я мучился? Я уверен, что нет. Но думаю, ты убеждала себя в обратном. Держалась за иллюзию — и все глубже вязла в своих проблемах, в своей боли.

Почему ты ненавидела меня, Нонна? Как можно возненавидеть своего ребенка, которого раньше любил всей душой? А ведь ты любила меня, я это помню.

Что я сделал? Чем я все это заслужил? Я не могу представить, каково тебе было после самоубийства папы — с двумя маленькими детьми и бесконечными долгами. Но ты должна была понимать: я не виноват в том, что произошло. Почему ты этого не понимала? Почему упрямо не желала видеть правду?

Ты жалкая и ничтожная, Нонна. Только жалкие и ничтожные люди вымещают на слабых свою боль и перекладывают на них ответственность за свои проблемы.

Я хочу, чтобы ты поняла: я ни в чем не был виноват. Виновата только ты.

Мы наблюдаем за самолетиком. Перед глазами все сливается. Это слезы. Так холодно, что они замерзают почти сразу. Я вытираю рукавом обледеневшие ресницы.

Яр берет меня за руку: ледышка к ледышке. Крепко переплетает наши холодные, онемевшие пальцы, передавая через это прикосновение все свое сожаление, поддержку, тепло. Забирая часть моей боли. Мне становится легче. Дыра в груди зарастает удивительно быстро.

— Ты был прав. Это помогло, — говорю я.

Вместо слов он обнимает меня, прижимается лбом к моему. Так мы и застываем на какое-то время. И это говорит мне куда больше, чем любые слова. Его дыхание обжигает. К моему замерзшему лицу потихоньку возвращается чувствительность.

— Ну что, пойдем? — в конце концов говорит он. — А то превратимся в ледяные скульптуры.

— Есть еще кое-что, — Я достаю из кармана еще одно письмо.

— Тоже… ей? — тихо спрашивает Яр.

Я мотаю головой:

— Нет. Оно для одного очень хорошего человечка.

Он тянет руку, чтобы помочь мне, но я качаю головой. Неуверенно, медленно складываю свой первый в жизни самолетик. Посылаю в небо точно так же, как и предыдущий.

Дорогой маленький Даня!

Я хочу, чтобы ты знал. Ты замечательный мальчик, и твоя жизнь сейчас очень несправедлива. Ты в этом не виноват. С тобой происходят ужасные, жестокие вещи. Тебе могут говорить, что ты заслуживаешь всего этого, но нет. Ты не сделал ничего плохого. Ты очень умный и целеустремленный и обязательно достигнешь огромных высот. Тебе нужно немного подождать, и скоро Вселенная обязательно подарит тебе чудо. С тобой все будет хорошо. Теперь я несу ответственность за тебя и обещаю, что никто больше не причинит тебе зла. Я нашел для тебя убежище, где ты всегда будешь в безопасности. Мы оба будем в безопасности.

Эпилог

— Холодно, как на планете Хот! — жалуется Ксюша и притопывает, чтобы согреть замерзшие ноги.

Даня протягивает ей крышку от термоса, наливает горячий чай. Ксюша с удовольствием греет руки, делает несколько глотков. Затем передает крышку мне.

Мы в замерзшем карьере, смотрим соревнования по дрифту, в которых участвует Антон.

Машины гоняют прямо здесь, по расчищенной извилистой трассе. Заезды парные: два участника встают один за другим, второй должен держаться близко к первому