ружьё и прислушался к шорохам, скрипам и вздохам сонного бора. Сидел долго – где-то далеко ухнул филин, пробормотал в стороне косач, поскрипывали упавшие друг другу в объятия сосновые стволы. Потом вверху – в одном, в другом месте – почудился невнятный шорох, как будто в тёмных кронах кто-то ворошится, и тут впереди и справа раздалось первое, ещё как будто робкое, на пробу голоса, дак-дак-дак… Пётр Алексеевич настороженно замер, едва только не припал к земле, точно заслышавший мышиную возню кот. А глухарь застучал костяными счётами уже увереннее, быстро разгоняясь и переходя на учащённое даке-даке-даке, а после – сразу наждаком по металлу скиржжа-скиржжа-скиржжа…

Первую песню Пётр Алексеевич пропустил – бывает, пропев разок, мошник замолкает или просто изредка пощёлкивает клювом, прислушиваясь к лесу, и тут, случись, что оборвавшийся распев застал тебя в движении, надо замереть: хоть ты уже занёс для шага ногу – зависни и ни звука. Это может продолжаться долго, иной раз минут пять-семь. Если не выдержать и выдать себя – прощай, охота. Но глухарь застучал снова, и, как только приступил к точению, Пётр Алексеевич легко поднялся, закинул на плечо рюкзак и сделал пару быстрых шагов по направлению к певцу – второе колено арии длится секунды две, не больше. Песня вела чётко, не гуляла из стороны в сторону, как бывает, когда мошник сидит к тебе задом и его распущенный веером хвост отражает звуки, делая цель неопределённой и словно бы блуждающей. При следующем запеве Пётр Алексеевич снова рванулся на голос. Замер на третьем шаге, прильнув грудью к шершавому стволу сосны. Потом, на новой песне, – ещё два шага… И так до тех пор, пока не понял, что глухарь поёт уже совсем рядом, почти над головой, быть может на соседнем дереве. Сердце стучало часто, но ровно, кровь в задорном нетерпении толчками бежала по жилам. Под очередную песню Пётр Алексеевич, задрав голову, осмотрелся – определённо что-то чернело в кроне соседней сосны. Неподвижно простояв возле заветного дерева некоторое время, он дал небу немного посветлеть, после чего под новый шипящий скрежет обошёл вокруг лесины. Теперь он яснее увидел глухаря. Тот топтался в высокой кроне на ветке, перемещаясь то вправо, то влево, широко распуская хвост и свесив по бокам крылья, – вытягивая шею и устремив клюв к бледнеющим небесам, этот здоровяк, не в состоянии сдержать избыток пробудившихся сил, изливал свой любовный призыв на сумрачный весенний лес. Впрочем, отсюда, с земли, мошник обманчиво казался меньше – не исполин, а так себе пичуга, не больше вороны…

Дождавшись нового точения, Пётр Алексеевич поднял ружьё, затаил дыхание, прицелился и ударил из нижнего ствола. Если стрелять под песню, в случае промаха есть надежда, что глухарь не слетит, и тогда можно сбить его со второй попытки. Однако этого не потребовалось. Ружейный гром гулко прокатился по сонному лесу, и с сосны, сопровождаемый треском обломанных веток, чёрным комом шлёпнулся в мох лесной красавец. «Небо – птицам…» – со странным замиранием в груди вспомнил Пётр Алексеевич свои вечерние фантазии.

Жизнь – игра. Игроков – без малого восемь миллиардов. Какие у тебя шансы? Пётр Алексеевич вполне отдавал себе отчёт относительно этих призрачных шансов и тем не менее, возвращаясь с охоты, часто чувствовал себя победителем. Почему? Этот вопрос он задавал себе в скептическую минуту и сам на него отвечал: «Потому что так устроен мир и так устроен человек: он должен верить в свою удачу и свою избранность. Ему нужна эта сказка – таково условие его примирения с бездонным ужасом бытия. Рыбка посуху не ходит – без воды не может жить…»

Вернувшись в приподнятом настроении, едва не триумфатором, в Прусы, Пётр Алексеевич не стал ощипывать глухаря. Во-первых, он хотел похвастать трофеем – мошник был велик и краснобров – перед Пал Палычем, а во-вторых, он сам ещё не решил: закатить ли в Петербурге пирушку с дичью или отдать птицу чучельнику, благо среди знакомых у него был такой – работал в Университете Герцена, при музее на кафедре зоологии. Кафедру возглавлял давний друг Петра Алексеевича – профессор Цукатов. Он говорил, что чучельник угрюм и своенравен, – ну так что ж? Если угрюмый умелец не возьмётся сам, то всяко присоветует подходящего мастера.

Ещё раз полюбовавшись добычей, лежащей в багажнике на расстеленном полиэтилене, Пётр Алексеевич увидел на груди глухаря кровь и решил отмыть перья, чтобы птица в момент предъявления Пал Палычу предстала во всей красе. Налив в ковш воды из баклажки, он положил уже остывшего и сделавшегося твёрдым мошника на уличную скамью и принялся обмывать ему антрацитовую, с изумрудным отливом, грудь. Однако перья, намокнув, слиплись, как-то жалко подвернулись и сразу потеряли нарядный вид. Пока лесной здоровяк окончательно не превратился в мокрую курицу, Пётр Алексеевич оставил глухаря в покое, бросив костенеющую тушку обратно в багажник.

Проспав до десяти, он протопил печь, заварил чай, позавтракал крутым яйцом и бутербродом с грудинкой, после чего, несмотря на лёгкую хмурь в голове, которая всегда случалась с ним, если сбивался сон (а нынче он был сбит по всем статьям), отправился в Новоржев.

Пал Палыч возился возле видавшего виды трактора «Беларусь», доставшегося ему в былинные времена от совхоза в обмен на стройматериалы (перед возведением собственного дома разобрал барак – половину от разобранного и отдал за списанный трактор) и с тех пор стоявшего возле крольчатника на хозяйственном дворе. Раньше Пал Палыч часто пользовался им в домашних нуждах – привезти кирпич, шифер, дрова, сено скотине, ещё какое дело, – однако последние годы «Беларусь» ржавела без движения, а хозяин обходился автомобильным прицепом.

– Вот, – объяснил Пал Палыч, – хочу запустить жалезяку. Сети снимать надо. Думаю, на Сялецкое в объезд поста – через Волчицкое, Приветок и Подлужье – выйти. Там тяперь только на тракторе можно. Иначе никак. – Он вытер замасленную пятерню о штанину и протянул её Петру Алексеевичу. – Рыбы будет на копейку, а соляры сожрёт… Идите в дом, я сейчас…

На кухне, производя какие-то манипуляции с зеленеющей на подоконниках в горшочках из-под йогурта рассадой, хлопотала хозяйка. Над её головой, под потолком, из года в год всё разрастаясь и разрастаясь, полз по натянутым струнам разморённый негой печного тепла тропический плющ.

– Здрасьте, Пётр Ляксеич, – радушно улыбнулась Нина. – А мой на дворе колупается. С ржавым своим корытом. Великий зверь на малые дела. С утра самого, только из мерлога вылез, всё сидел, как облуневши, как пыльным мяшком ударевши: по хозяйству – ни палец о палец, всё