Пётр Алексеевич не знал.

– Из Ашева. – Пал Палыч крутанул с усмешкой головой. – Прошлым годом как толкнуло что – ня утерпел, съездил туда узнать, что да как. Тяперь она директор школы. Так я подходил к школе-то, тайком смотрел – душа замирала, робел, как мáлец, как шпингалет какой…

– Жизнь назад отмотать захотели? – Пётр Алексеевич откинулся на спинку стула.

Пал Палыч тоже отстранился от стола и закинул лицо к потолку.

– Назад ничего ня вернёшь – беса лысого. А иной раз хочется. Я ж пяред ней виноват и знаю это. Оттого и свербит в пячёнках-то. Иной раз прямо мочи нет. Так, Пётр Ляксеич, под водой бывает, когда нырнул, чтобы блясну с коряги отцапить… А она ня отцапляется. Воздух кончается, зявки на лоб лезут, нявмоготу уже, и подпирает, чтоб вдохнуть – тут прямо, под водой. Организм требует – ня хватает дыхания, и нет ему, организму, никакого дела, что ты ня рыба, что без жабр…

За окном в позднем весеннем сумраке сверкнули автомобильные фары. Дочь приехала забрать отца домой: после трёх рюмок – а сегодня вышло даже больше – Пал Палыч за руль не садился.

Ночью Пётр Алексеевич спал беспокойно. Он словно бы оказался на знаменитом пиру у трагика Агафона: вокруг звучали речи, превозносящие и занимательно трактующие Эрота, которые то порхали клочками и урывками, то струились развёрнутыми стройными потоками. Подпадая под обаяние этих речей, Пётр Алексеевич восторгался картиной наконец-то воссоединившихся навеки двух половин рассечённого Аристофанова андрогина и поражался циничной справедливости Бодлера, тоже каким-то образом здесь очутившегося и утверждавшего, что женщиной, которую любят, не наслаждаются – её обожествляют, а разврат с другими женщинами делает возлюбленную только дороже. «Теряя в чувственных наслаждениях, – вещал тот, – она выигрывает в обожании». А какой-то аскетичного вида мыслитель с очень знакомым (во сне) голосом заявлял, что никогда не предполагал о наличии столь изощрённейшей греховности в любовных ласках порядочных девиц, которые увлечены философией. И вообще, любовь естественным образом кровожадна, поэтому всё, в чём нет ни малейшего изъяна, выглядит бесчувственным. Так что неправильность – нежданное, чуднóе, необычное – желанна нам и лишь усиливает, а не губит красоту. Пётр Алексеевич внимал. «Одна женщина, – сообщал некто с одутловатым лицом и усами щёточкой, – решила оставить мужа, узнав, что последние годы, дабы вызвать у неё жалость, он притворялся глухим». – «И что?» – поинтересовался Пётр Алексеевич. «Как только она подала на развод, муж стал стремительно терять зрение». Один за другим персонажи его сна гнали гусей… О, эти вдохновенные враки и свирепые шутки, эта насмешливая бесцеремонность парадоксальных суждений – весь этот художественный свист, которым упивались времена его юности!

Проснулся Пётр Алексеевич до рассвета, всё ещё захваченный сумбурной полемикой, переполнявшей его сон. А что, если человек ошибся и принял за безупречно дополняющую его половину, воссоединение с которой обещает гармонию, покой и счастье, вовсе не ту или не того? Тогда выходит, что вся его последующая жизнь – сплошь фальшь, скрежет, маета и ложь. Нет, с ним и с Полиной, пусть она тоже немного нервная, определённо всё в порядке. У неё короткое дыхание – на продолжительный скандал Полины просто не хватает. Хороший скандал требует серьёзных эмоциональных вложений, а таких в её дорожном багаже, как правило, нет под рукой.

А что Пал Палыч? Не злая ли тоска, навеянная подозрением, что сделал неверный выбор, что совершил ошибку, погнала его в Ашево и заставила тайком, робея, стоять у школы? А между тем Пал Палычу, хоть он по-прежнему смотрит на жизнь с аппетитом, уже все шестьдесят, у него жена, дети, внуки… И если подозрение возникло, как разобраться, где была истина, а где соблазн и ложь, если былого уже не перерешить? Ну пусть не ложь, пусть заблуждение… Да, первая неправда приходит в мир от нежелания обидеть другого. Но дальше что? Дети Пал Палыча, которым он целовал зады, – ложь? Внуки – ложь? Дудки! Кто скажет так, пусть тот подавится счастьем своим…

Почувствовав, что воспалённая мысль упёрлась в стену, Пётр Алексеевич прильнул к поверхности, толкнулся – нет, стена стояла крепко. Не то, не так… Разве мог Пал Палыч, сроднившийся с самим нутром природы и запросто читающий по лицам чужие умысел и нрав, ошибиться? Разве мог?

Пётр Алексеевич лежал на спине и смотрел в потолок, ещё не озарённый бледным небесным отсветом. Струганые потолочные доски смотрели в ответ на Петра Алексеевича глазами сучков – без любопытства, страсти и сочувствия.

Уже давно рассвело. Пётр Алексеевич успел привести себя в порядок, сварить кофе, позавтракать, обойти хозяйство, полюбоваться зацветшей вербой, молодыми берёзками на том берегу реки с розоватыми на утреннем солнце кронами и белой цаплей, гуляющей по отмели (вода почти не поднялась), когда часов в одиннадцать позвонил Пал Палыч. Оказалось, жизнь посрамила их планы. Вчера, пока они гуляли по кукурузным полям, проводя полезную для дела рекогносцировку, вышел приказ псковского губернатора об ужесточении самоизоляции, запрещающий бесконтрольное перемещение людей не только из района в район, но и из волости в волость. Сегодня утром Пал Палыч поехал смотреть сетки, поставленные им накануне на Селецком озере, так его развернули на дороге полицейские – никакие уговоры и увёртки, на которые горазд был Пал Палыч, не помогли. Сети не проверить и не снять – теперь рыба в них задохнётся и сгниёт. Одно утешение – на обратном пути Пал Палыч в ручье увидел чирков, остановился, расчехлил ружьё и взял с подхода двух… Словом, на гуся им сегодня вечером не ехать: Ашево – не то что другая волость, другой район, Петра Алексеевича, может, и пропустят, как возвращающегося по месту жительства, а Пал Палыча непременно завернут. А он уже и профили сложил в мешок… Хорошо, они вчера в ашевском охотхозяйстве не стали брать путёвки, решили, что возьмут сегодня, а то пустили бы на ветер деньги.

Недолго посетовав на обстоятельства (четыре года ждали, подождём ещё), сговорились вечером отправиться на вальдшнепа (пара браконьерских выстрелов, заверил Пал Палыч, – пустяк) – окрестные поля за три десятка бесхозных лет заросли, и теперь на опушках образовавшихся перелесков вальдшнеп тянул едва ли не повсеместно.

День простоял ясный и в череде мелких дел проскользнул незаметно: топилась печь, сметалась с дорожки у крыльца прошлогодняя листва, обнаруженный возле бани полуразложившийся труп лисы, затравленной, должно быть, ещё зимой приблудными собаками, отправился на лопате с прочим мусором в кострище, где предан был огню. Потом Пётр Алексеевич съездил в