У оврага Хайнц никого не обнаружил.

— Командир, — позвал он, опасливо подойдя к краю. Внизу тоже никого не было.

— Командир, — звал Хайнц, спускаясь в овраг. В ушах шумело, вокруг трещали ветви промёрзшего кустарника. На самом дне из глубокого снега, как надгробие, торчал чемодан. Хайнц вцепился в эту неподъёмную ношу с такой поспешностью, словно прикосновение к ней могло передать ему знание о том, что же случилось со Штернбергом.

— Командир, — вполголоса звал Хайнц, ступая по следам офицера. Он выбрался на другую сторону оврага, едва вытянув за собой адский груз. Следы уходили дальше в лес — странные, беспорядочные. Хайнц не мог понять, что здесь происходило. Офицер топтался на месте, шёл, падал, снова поднимался и снова падал. Хайнц подобрал валявшийся в снегу «парабеллум», засунул в карман. Неподалёку заметил пятна крови. Волчьих следов видно не было. Только человеческие.

Страх нагнетался, точно высоким давлением в барокамере.

Лес становился гуще, сосняк сменился дубравой. Среди деревьев стали попадаться тёмные камни, за завесой начавшегося снегопада похожие на вылезшие из земли спины доисторических животных. Хайнц медленно шёл вперёд, волоча чемодан и не отнимая пальца от спускового крючка автомата.

Вскоре Хайнц увидел офицера. Штернберг сидел на затоптанном снегу, привалившись спиной к дереву, и своей полнейшей неподвижностью походил на мертвеца. Снег густо усеял белым крапом черноту его шинели и запутался в волосах, из-за чего издали казалось, что офицер коронован венцом из инея. Затаив дыхание, Хайнц подошёл ближе. Он боялся окликнуть командира, больше всего на свете боялся, что тот не ответит. Штернберг был без очков, и его лицо казалось почти незнакомым. Взгляд немигающих глаз был остановившийся, пустой — или так только чудилось из-за того, что всепроникающий ровный белый свет, исходивший будто от самого снега, наполнял его глаза какой-то гранёной холодной ясностью. И вовсе не такой уж он и урод, заметил вдруг Хайнц. Не так уж и сильно безобразит его это злосчастное косоглазие, в сущности, не очень-то сейчас и заметное, а что до глаз разного цвета ну да, странно, но не более того. Его лицо — даже теперь, осквернённое многочисленными ссадинами и кровоподтёками, — было лицом молодого божества из чертогов Одина.

— Командир, — боязливо позвал Хайнц. — Командир, вы меня слышите?

Офицер чуть шевельнулся. Хайнц уронил чемодан, закинул автомат за спину, засуетился вокруг, бессмысленно и радостно приговаривая:

— Я так боялся, что не отыщу вас… Разрешите, я помогу вам подняться… Вы простудитесь, если будете тут сидеть… Вот ваш пистолет… А волчара, похоже, всё-таки сбежал… Я так виноват, что оставил вас, простите, я не должен был… Давайте, я вам помогу…

Хайнц неуклюже забросил вялую руку офицера себе на плечи и попробовал встать, но понял, что эта задача ему совершенно не по силам. Чтобы поднять такого верзилу, как Штернберг, требовались как минимум два Хайнца. Офицер, потревоженный его беспомощными рывками, со слабым стоном запрокинул голову, прежде прижатая к боку рука бессильно откинулась, и Хайнц с содроганием увидел на ладони кровь, а на чёрной шинели — надрез.

— Командир… Что здесь произошло? Кто тут был?

Штернберг, закатывая глаза, понёс какую-то околесицу:

— Не стреляй в неё… Не стреляй в неё… Умоляю, не стреляй…

— Я не собираюсь ни в кого стрелять, — заверил его Хайнц. — Вы замёрзли, вы ранены, вам надо отдохнуть. Сейчас вот мы доберёмся до этих камней и разведём костёр. Вставайте, ну же. Ну прошу вас…

Хайнц полез в чемодан за бинтами, но в упаковке ничего не осталось, кроме жалкого клочка. Штернберг тем временем, с видом уже куда более осмысленным, попытался подняться, цепляясь за дерево. Хайнц поднырнул под его руку и чуть не упал под навалившейся на плечи чудовищной тяжестью.

— Командир, вы сможете идти?

— Да… думаю, да… — прошелестел над ухом Штернберг.

Хайнц крепко сжал запястье соскальзывавшей с плеча холодной руки и постоял немного, привыкая. Затем нагнулся за чемоданом и, сжав зубы, выпрямился. Колени тряслись, пот градом катился по спине. «У меня получится», — твёрдо сказал себе Хайнц и, пошатываясь, двинулся вперёд.

Они шли сквозь снег, метущий навстречу, и этот путь в медленно сгущающейся вечерней тьме и снежной круговерти был для Хайнца кошмарным сном наяву. Каждый миг казалось, что следующий шаг станет последним и сил больше не останется даже на вдох. Каждый раз, когда ноги кое-как плетущегося рядом офицера подкашивались, Хайнц боялся, что рухнет вместе с ним и никогда уже не поднимется, и снег заметёт их обоих. Но сквозь нестерпимую усталость стальным ростком пробивалось понимание того, что никогда ещё никому он, Хайнц, не был нужен так, как нужен сейчас. И он шёл дальше.

Когда лес внезапно расступился и впереди распахнулась снежная мгла, почти скрывшая огромные каменные клыки капища, Хайнц был настолько измотан, что не ощутил ничего, даже облегчения. Но он громко сказал валившемуся с ног офицеру:

— Командир, мы на месте. Всё будет хорошо. Мы пришли.

— Хорошо не будет, — в полубеспамятстве пробормотал Штернберг. — В любом случае не будет.

Заря в раскрывшейся на востоке воспалённой плоти низких туч походила на кровавую рану. Штернберг отбросил опустевшую флягу и посмотрел в сизое небо, чувствуя головокружение. От бессонницы и выпивки всё внутри звенело и осыпалось битым хрусталём. Тело казалось хрупко-стеклянным, почти прозрачным, а чёрное обмундирование словно бы превратилось в тяжёлую корку засохшей грязи. Рука, то и дело поправлявшая найденные в чемодане запасные очки, сильно дрожала. Не надо было пить. Мало что на свете было более скверным, чем то пойло, что обнаружилось во фляге в одном из мёртвых автомобилей. Но без выпивки было уж совсем тошно.

Рихтер всё ещё спал под брезентовым навесом у тлеющего костра, и Штернберг, выкрав у паренька часть восстановившихся сил и начертив на земле пару рун, отнимающих энергию, сделал его сон ещё более продолжительным и глубоким. Пусть спит. Он не должен видеть того, что здесь вскоре начнётся. Ему не понять — пока. Возможно, когда-нибудь потом…

Штернберг знал, что его вина перед этим мальчишкой и тысячами других, подобных ему, ничего не выбиравших, ничего не решавших, ни в чём не виноватых, достойных только самого лучшего, — будет безгранична и непрощаема до конца времён. Сгущавшийся и тяжелевший призрак этой вины сидел рядом, как угрюмый собутыльник, пока Штернберг тянул шнапс из фляги, — а затем Штернберг смазал призраку флягой по скорбной морде, и тот нехотя растаял. Штернберг не нуждался ни в совете, ни в укоре. Подобное нынешнему чувство абсолютной собственной правоты прежде посещало его лишь однажды — когда он шёл к Дане с изготовленным для неё швейцарским паспортом в руках. Но тогда эта правота была как благословение свыше; теперь же она была как гранитный взгляд хтонического чудовища — перехватив его, человек падал замертво.