Официально музей здесь открыли уже после Второй мировой войны, он еще в стадии младенческого неадеквата, совсем не обжит, разные части его не особенно стыкуются между собой, из-за чего возникает если не неуют, то уж точно какая-то умиротворенная, тихая неприкаянность.

На вилле почти не сохранилось собственных фресок, а те, что есть, видны еле-еле. Аутентичным осталось лишь расположение покоев, сама геометрия залов и переходов, набитых экспонатами. На первом этаже – античные камни, не слишком выразительные капители и колонны, надгробия и прочая этнография. Второй этаж начинается с деталей романских церквей и продолжается пинакотекой. Она здесь достаточно объемная, залов на десять, но нет ни первых имен, ни даже вторых. Путеводитель упоминает Франческо Траини, Маттео Чивитали, Якопо делла Кверча и даже Фра Бартоломео, но, видимо, они гуляли по гастролям или были закрыты до следующего раза. О чем говорить, если главным украшением постоянной экспозиции, ее пиком и финальным аккордом является триптих Вазари и что-то очень большое от Сальватора Розы. После я спустился на первый этаж, но теперь в другое крыло, где пинакотека обрушила на меня остатки барокко, плавно переходящего в выхолощенную классицистичность.

Люблю такие галереи не за картины, а за то, что они дают возможность заглянуть в подсознанку города, стаскивающего в кладовку все свои погремушки. Вот и здесь экспликации достаточно подробно описывают, из какого храма что вынесено (еще при Наполеоне). Больше всех поделился Сан-Франческо, на который я наткнулся, выйдя из музея, но заходить в него не стал, так как понял, что вычистили его подчистую.

Да, а Палаццо Пфаннер я нашел уже на выходе из Лукки, направляясь на автомобильную стоянку. С крепостной стены увидел сад со скульптурами и даже снял его, хотя снимок получился не слишком удачным, «без атмосферки».

Каждый раз, попадая в очередную пинакотеку (а они здесь почти всегда напоминают нежилые, позабытпозаброшенные, «плохо отапливаемые» помещения с неровными стенами), думаю о том, как меняется деятельность музея, у которого не стоит задача достраивать основное собрание и привлекать посетителей временными выставками.

Как правило, итальянские коллекции – памятники определенной поре и школе, такая же стылая данность, как неповторимый рисунок улиц старого города; выставки здесь, разумеется, проводят, но не с такой бешенной активностью, как в Москве или Петербурге: бесконечные туристические потоки позволяют актуализироваться постоянной экспозиции и не терять свежести при первом и даже втором просмотре.

В эту поездку я понял (тоже мне, бином Ньютона), что важные музеи следует смотреть дважды – первый раз разглядывая его залы через фотообъектив, подменяющий естественный режим смотрения. Но ведь и без камеры теперь не обойтись. Нужно сбросить все свои судороги фиксации в дебютное посещение, чтобы потом осмотреть уже все не дергаясь и в спокойствии чинном, какого именно и заслуживают драгоценнейшие экспонаты в удивляющих количествах.

И в самом деле, если каждый мировой гранд-музей важен мне в первую очередь полнотой и неповторимостью именно итальянских залов, то здесь-то этого добра – точно гуталина. Российские музеи, созданные гораздо позже итальянских (и до сих пор создаваемые и формируемые, до-бираемые), все еще хлопочут над «образом современности», выпадающей на стадию музейного становления, тогда как здесь главное, видимо, – сохранение и реставрация того, чему однажды удалось выжить.

Такая разница подходов ощутима всегда, стоит только войти под крышу очередного законсервированного палаццо, где сотрудникам дана в наследство неизменяемая данность – причем не только прошлого, но и настоящего. И где трясутся не над формированием чего-то нового, но над уточнением окончательно законченного.

И, между прочим, тренд этот касается здесь не только музейной жизни, но и («у нас была великая эпоха») повсеместной апокалиптики (?), легко вычитываемой из самых простых и бытовых свойств повседневной жизни.

Еще раз про поиски Лукки в Лукке. Порой достаточно самой малости, чтобы обрести точку опоры, ощутить тот самый умозрительный центр, способный вставить город, расплескавшийся в восприятии, в крепкие пазы. Другое дело, что у скромного туриста не так много денег и опций для этого.

Но, например, может хватить и мраморного пса на надгробье спящей красавицы Иларии дель Карретто, которую Екатерина Алленова назвала «лучшей собакой в истории мирового искусства», и у меня нет желания с ней спорить или ей не верить.

Пес с преданностью в глазах, греющий ноги юной жене и матери троих детей Паоло Гуиниджи, кажется гораздо живее Иларии: она спит, а он – жив и светится. Ему выпала важная роль – греть ноги хозяйки, ведь в Сан-Мартино холодно, а мраморное ложе еще холодней. Попробуйте-ка провести вечность в таком состоянии! Впрочем, думаю, может быть, еще и попробуем, хотя, конечно, не в таком эстетически утонченном окружении. Собака должна жить, чтобы быть теплой.

Якопо делла Кверча в 1404–1406 годах сделал пса (мне, запыхавшемуся в режиме «прыг-скок-камеры», он открылся не сразу – помогла Катя Алленова с ее превосходными снимками шестилетней давности в ФБ, так как гипсовый слепок этого надгробья в одном из ренессансных залов ГМИИ лоснящейся гладкописи, например, собачьего лба совершенно не передает) внутри вполне развитой традиции надгробных скульптур, многие из которых изображают в ногах умерших домашних животных (или даже не домашних), но достиг в, казалось бы, очередном заказе такого совершенства, что через это небольшое, но симпатичное существо вдруг и мне приоткрылась суть города, всех их приютившего.

И я думаю теперь не про этот скульптурный шедевр, но про тайный пуп Лукки, от которого можно начинать понимать этот город и к которому можно теперь возвращаться, нагулявшись по травке крепостных стен.

Усталые, но довольные, пионеры возвращались домой после экскурсии. По приезде в новый город все мои порывы (такие мощные порой, что могут сбить кого-нибудь с ног, настолько я целеустремлен) делаются центростремительными: важно как можно скорее размотать город, снимая с него улицу за улицей, стружку за стружкой.

Не менее важен момент возвращения и смотки клубка, когда все пики покорены, а галочки раскиданы. Этот отрезок почти всегда остается за кадром, тем более если экспедиция вышла насыщенной и забрала массу сил, но это тоже существенный, важный процесс повторения и закрепления материала, пройденного ногами.

Так как почти во всех средневековых центрах проезд для чужаков закрыт, машину приходится оставлять в предместьях, желательно задолго до платных стоянок, поэтому новый город собирается и нарастает постепенно. Плотность его увеличивается с каждым поворотом, нарастает и затевает историко-культурные пляски на костях предыдущих поколений не сразу, но с припуском да оттяжечкой. А пока я иду по современным кварталам с комфортабельно распланированными отдельными домами и общественными зданиями, приспособленными к современной жизни, но почти всегда унылыми. Тут тихо и почти никого нет, кроме местных старух да собачников. Я люблю эти осенние аллеи, предвкушающие мой туристический квест с пониманием и с видимым сочувствием. Ориентироваться нужно на самую старую колокольню, однажды возникающую занозой в стандартизированном ландшафте, на крепостные стены или ворота, к которым обычно стекаются периферийные улицы, чтобы мать-и-мачеха обернулась гладкой, не шероховатой стороной. На купола соборов.