— Грех не смывают грехом, — проговорил я тихо. — Так вы своей цели не добьетесь.

А потом пути полубезумного от стыда раджпута и властолюбивого администратора пересеклись.

— Но никто не скажет, что Адит Дев отступил от своей раджпути, — пророкотал индус.

Приказ есть приказ. Он не отступит, сколько ни уговаривай. Сейчас он меня убьет, и я ничем не сумею ему помешать.

Перед глазами у меня вспыхнул таймер. Четыре секунды… Я не успел ни удивиться, ни понять, чья это работа… три секунды… а рефлексы, собственные и наращенные, уже сработали: одна за другой вбивались в оперативную память боевые программы, биохимические генераторы подали на синтемышцы повышенное напряжение… две секунды… дикая боль в отмирающих руках пробилась сквозь нейроблокаду, заставляя адреналин кипеть в крови… секунда…

У Катерины Новицкой не было оружия. Она сама была оружием. Два булыжника просвистели в воздухе, точно миниатюрные истребители, заставляя обоих колониальщиков выпасть из боевого ритма, чтобы уклониться, а следом за ними с валуна спрыгнула агентесса, сокрушительным ударом пробивая упрочненные ребра Этьенса.

Когда таймер показал «ноль», я начал стрелять. Мир сузился до предела: алые метки прицела на поле зрения, и мерный отсчет остающихся в магазине патронов: четыре… три… Проклятие, какие уязвимые места есть у этого монстра? Кости у раджпута — из керамики, между ребрами и по животу вживлена кевларовая прошивка. Метить в мягкие ткани и надеяться, что аугмент истечет кровью раньше, чем стопчет нас в кашу?

Глаза. Попробуйте попасть в глаз человеку, когда тот движется настолько быстро, что подстегнутое наркотиками сознание не поспевает за ним, когда взмах рукой или подлый резкий пинок распадаются на цепочку разрозненных кадров. Три последних выстрела, и магазин опустел; лицо Адит Дева представляло собой сплошное месиво под цвет кафтану, но один глаз оставался цел, зловеще поблескивая агатом из мутной кровавой каши.

Этьенс валялся на земле — оглушен или убит, у меня не было времени проверять. Оглушен: медленно поднимается, пошатываясь. Новицкая отступает под натиском Адита Дева, с убийственной точностью, невзирая на раны, размахивающего катаром — здоровенным ножом с поперечной рукояткой, благо настоящий раджпут никогда не расстается с холодным оружием… Стандартные боевые программы, которыми он пользовался, немного не подходили к его массивному телу, но избыток наращений возмещал потерю маневренности.

А я так устал. Не телом — сердцем. Резервных мощностей больше нет. Никаких хитроумных планов. Никакого секретного оружия.

Кроме одного. У наших противников есть такое же, но я был почти уверен, что они не сообразят им воспользоваться. Оно называлось доверием.

Я открыл свой нейраугмент для Новицкой. Открыл полностью, до самых глубинных уровней. Наши боевые алгоритмы слились, взаимодействуя; превращая нас в единый смертоносный механизм. Я отдался искусственно вызванной ярости, позволив программам вести меня в убийственном танце. Пальцы мои омертвели под слоями пластыря, но программа делала скидку: моя подсечка, удар Новицкой, и Этьенс падает, я вбиваю каблук ему в лицо, а Новицкая принимает на плечо удар раджпута, морщась, и почти чудом уходит от сверкающего на солнце клинка, пока я вывожу из строя бывшего — уже бывшего директора Пенроузовской Академии, пинок за пинком превращая в кашу не прикрытые броней гортань и трахею.

Бой длился долго — пять или шесть секунд. Потом даже железному равату Адиту потребовалась передышка. Оказалось, что мы стоим на самом краю обрыва — раджпут чуть поближе, мы в полутора шагах от него. По разные стороны. Разумная предосторожность — в какой-то момент я подумал, что нам крышка, когда неутомимый индиец дважды подряд пытался достать нас прыжками в длину, на какие, думал я прежде, способны одни только ниндзя из лунконгских боевиков.

— Сдавайтесь, рават, — предложил я.

Адит покачал головой. Кровь стекала по его кафтану, оставляя темноватые полоски. Щегольской тюрбан сбился набок, из-под него торчали не спутанные нестриженые кудри, а короткий ежик, прическа человека, привычного к регулярной профилактике внутричерепных наращений. Золотая брошь с рубинами, так поразившая меня при первой нашей встрече, куда-то подевалась.

— Нет, — прошептал он. — Никто не скажет…

Трудно судить, когда из-под ошметков щек проглядывают зубы и белеет композитная кость, но мне показалось, что раджпут задумался на мгновение, будто бы оценивая свои и наши шансы. Потом, видимо, приняв какое-то решение, поднес катар к размочаленным губам.

— Никто не скажет… — повторил он вполголоса, глядя единственным глазом куда-то мимо нас, на вершины Непреклонного хребта.

Потом сделал шаг. Назад.

Нога его не встретила там опоры. Будто подрубленное дерево, раджпут рухнул в пропасть — не издав ни звука, и почему-то это показалось мне душераздирающе печальным.

Не сговариваясь, мы с Новицкой подошли к самому краю, глядя на быстро удаляющуюся красную точку. Вот тело ударилось о выступ скалы, еще раз, и, кружась, полетело дальше.

— Как думаете, — шепотом спросила агентесса, — он после этого… не встанет?

Я задумался. Потом покачал головой.

— Нет. Даже он — нет.

Чтобы выжить после падения с километровой высоты, надо быть не киборгом, а богом. Убийца Конана Сайкса, найденный мною в конце концов и уличенный, был кем угодно, только не сверхъестественным существом. Только люди могут так безнадежно запутаться в собственной жизни.

Ноги как-то вдруг перестали меня держать. Я опустился на край обрыва, пристроив седалище на жестком, теплом камне. Новицкая осторожно присела рядом. Вспомнилось, как мы с раватом Адитом вот так сидели холодной ночью, под пологом авроры — будто в другой жизни.

— Как-то внезапно все закончилось, — пробормотала Новицкая. — И нелепо…

Я молча кивнул.

— Злодеи повержены, заговор раскрыт… и все. А нам жить дальше. Как думаете, — она порывисто обернулась ко мне, — кто теперь потянется к власти в колонии?

— На планете, — поправил я ее. — Привыкайте думать о Габриэле, как о самодостаточном мире. А насчет власти… я бы поставил на Аретку. Во всяком случае, это лучше, чем Мвифане. Шериф дурак, но не трус. Впрочем… если желаете, можете устроить революцию.

— Станислав… — Она покатала мое имя во рту, будто пробуя на вкус, прежде чем броситься в прорубь: — Вы не обидитесь, если я спрошу…

— Валяйте. — Я запоздало сообразил, что повторяю слова Этьенса.

— Зачем вы ввязались в эту историю?

— У меня не было особенного выбора, — ответил я, глядя вниз. С высоты обрыва Ласточек люди на городских улицах не были видны — только выкрутив на полную мощность наращенный хрусталик, я мог различить их смутные тени.

— Был, — уверенно возразила Новицкая. — Вы могли отойти в сторону. Сдаться. Опустить руки.