Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Staszku, kochany mój.[224]
Станислав Лурье молчал.
— Staszku, to ja, Sonia,[225] — прошептала фигура.
Станислав Лурье начал как будто вжиматься в диван. Послышался глухой лязг пружин.
— Staszku, nie boj siç… To ja, Sonia… Kocham Ciç… tçskne za Toba…[226]
Станислав Лурье издал рычание немого, пытающегося заговорить:
— Ты!..
— Так, to ja, twoja wieczna żona…[227]
Фигура наклонилась к нему, погладила. Прикоснулась губами ко лбу. Генриетта Кларк напрасно опасалась, как бы Станислав Лурье не обнял этот образ, не включил свет, не устроил бы какую-нибудь дикую выходку. Он сидел, словно окаменев. Время от времени он издавал сопение, как будто просто спал. Профессор сжимал руку Генриетты Кларк. Он пытался разобраться в темноте, что же тут происходит. «Неужели она наняла какую-то женщину, говорящую по-польски? Но ведь не было слышно, как она вошла. Да и зачем Генриетте пускаться в такие проделки?» Он собрался с силами, протянул свободную руку, попытался прикоснуться к образу, но тот находился слишком далеко от него. Он попробовал встать, но у него подгибались колени. Генриетта Кларк, казалось, придавила его к боковой стенке дивана. «Ну, ну, неужели я так и не узнаю правды? — подумал профессор Шрага. — Если не сейчас, то никогда… Слишком поздно… Слишком поздно…» У него не было обыкновения потеть, но на этот раз его рубашка стала мокрой от пота. Он дрожал, и диван дрожал вместе с ним. Собравшись с силами, он спросил:
— Пане Лурье, вы узнаете вашу жену?
Лурье не ответил.
Профессор снова сделал над собой усилие. Он отчетливо ощущал, что говорит из последних сил:
— Любезная пани, позволительно ли мне вас что-то спросить?
Фигура выпрямилась.
— Не знакома ли любезная пани с моей женой? Ее зовут Эджа, Эджа Шрага… Она погибла в тысяча девятьсот сорок третьем году…
Генриетта Кларк издала вздох, а потом еще один маленький вздох.
— Да, я знаю ее, — ответил образ.
— Где она?
— На небе… со мной…
— Знак! Знак! — прохрипел профессор, сам поражаясь тому, что вспомнил: в этой ситуации необходимо потребовать знак.
— Она скоро будет здесь, — ответил образ после паузы.
Она начала отодвигаться назад, но натолкнулась на препятствие. Раздался удар, как от тела, натолкнувшегося на дверь или стену. Генриетта Кларк принялась кричать, как лунатичка, которую разбудили, когда она ходила во сне. Она стала метаться и вырываться из рук державших ее мужчин. Она елозила по дивану, топала ногами, издавала скрипучие рыдания. Миссис Кларк выходила из транса…
— Где я? Что случилось? — восклицала она.
Станислав Лурье был не в состоянии ответить. У него возникло странное чувство, будто кто-то взял и со всей силы сдавил его сердце. Ему стало трудно дышать. У профессора задрожала челюсть, застучали голые десны.
— Где я? Что случилось? — повторила Генриетта Кларк.
— Включить свет! — прохрипел профессор.
— Нет! Нет!.. Боже упаси!
И Генриетта Кларк вдруг снова запела. Это был какой-то новый гимн…
Она пела и между звуками собственного пения напрягала слух. Этот удар был знаком катастрофы. Генриетта Кларк весь вечер боялась чего-то подобного. Кто знает, что случилось с этой девицей? Теперь Генриетта Кларк не знала, что делать. Закончить сеанс? Снова впасть в транс? Она допустила ошибку. Не следовало выходить из транса. Она должна была подать девице сигнал войти снова. На этот раз в роли Эджи. Но этот удар в дверь все смешал. «Лучше всего, если бы она оделась и убралась отсюда!» — подумала Генриетта Кларк и решила снова впасть в транс. Она захрипела и снова заговорила наполовину мужским голосом Меджи.
— Эджа не сможет сегодня прийти, — провозгласила она.
— Почему не сможет? — спросил профессор.
— У нее отобрали разрешение… Не сейчас… Не сейчас… В другой раз… Очень скоро… Но Эджа передает привет… сердечный привет… Эджа теперь ближе познакомится с Соней… Соединение станет теснее… теснее… Теперь же Соня должна уйти… уйти…
Генриетта Кларк говорила громко, чтобы девица услышала в ванной комнате и чтобы заглушить криком любой шорох, который раздастся оттуда. На нее напали горечь и обида. Захотелось плакать. Девица не должна была делать этого шума. У нее хватало времени, чтобы уйти медленно, не натыкаясь на дверь, словно какая-нибудь воровка. «Нет, она не годится! Не годится! Это не актриса, а полено!» — думала Генриетта Кларк, погрузившись в негативные мысли… Из опасения, как бы кто-нибудь не включил свет, она начала проповедовать голосом Меджи:
— Спускается большая волна инспирации… В Божественной эволюции начинается новая эпоха… Мастера низводят смысл мудрости… Они прогонят дракона, и мир наполнится светом… У многих из них есть жена и дети… Закон возрождения вечен, вечен!.. Благо Божественным служителям! Благо тем, кто будет жить в цикле великого сознания, в святом логосе, в свете Христа-спасителя!..
Генриетта Кларк замолкла на мгновение, прислушиваясь и стараясь понять, ушла ли девица. Какой-то странный страх, смешанный со стыдом, напал на нее: как бы эта девица чего не украла из дома…
«Нет, у меня больше нет сил на все это, — решила для себя Генриетта Кларк. — Я достаточно пожила для других. Я устала… Хватит, хватит! Отец наш небесный, забери меня…»
И Генриетта Кларк зашлась в сдавленном плаче.
Глава двенадцатая
1
На Пейсах Борис Маковер приготовил седер.[228] Он проводил седер каждый год, но в этом году, когда его женой стала Фрида Тамар, Борис Маковер хотел устроить такой седер, чтобы он запомнился. Но кого пригласить на этот седер? Во все предыдущие годы четыре традиционных вопроса задавала Анна. Среди приглашенных был и Грейн. Теперь эти двое были вырваны с корнем. Станислав Лурье сообщил, что он тоже не придет. Борис Маковер хотел, чтобы к нему на седер пришел художник Якоб Анфанг, но Фрида Тамар говорила, что лучше его не приглашать. Оставались только четверо возможных гостей: доктор Цадок Гальперин, ставший теперь шурином Бориса Маковера, профессор Довидл Шрага, доктор Соломон Марголин и Герман, сын брата Бориса Маковера. Если бы Герман не был коммунистом, Борис Маковер предложил бы ему задавать четыре вопроса. Но Борис Маковер не мог допустить мысли, что коммунист будет задавать ему традиционные вопросы…
Чтобы было побольше людей, Борис Маковер пригласил доктора Олшвангера, того ученого из Эрец-Исраэль, который сватался к Эстер. Доктор Гальперин утверждал, что с таким верхоглядом стыдно сидеть за одним столом. Доктор Марголин тоже слыхал об Олшвангере и называл его дилетантом. Но Борис Маковер любил, когда ученые люди вели между собой
