Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Зачем празднуют освобождение, произошедшее четыре тысячи лет назад, если и сейчас царит рабство?
— Где это царит рабство? Уж точно не в Америке.
— Да вы знаете, что творится на Юге? — спрашивала его Сильвия.
— Я не знаю, что творится на Юге.
— Но вы хотя бы знаете, что в американских университетах существует такое явление, как numerus clausus?[244] Вы когда-нибудь пробовали поехать в отель «Свенки»? Вы знаете, что туда не впускают евреев?
— Почему я должен беспокоиться о каких-то там евреях, которые желают есть недозволенную евреям пищу? Я не езжу в отели, принадлежащие иноверцам.
— А вы знаете, что есть такие компании, которые не принимают на работу еврейских рабочих?
— Да что же я могу с этим поделать? Пока не пришел Мессия, евреи пребывают в Изгнании.
— В Советском Союзе искоренили антисемитизм.
— В Советском Союзе искоренили евреев.
Сильвия хотела было начать дискуссию, но Герман тут же наступил ей на ногу. Он смотрел на нее с недоумением: какой смысл спорить с этими фанатиками? Зачем тратить на них попусту слова? Но такой уж у Сильвии характер. Она постоянно должна была заниматься пропагандой. Куда бы она ни пошла, всюду она распространяла идеи коммунизма: у мясника, в бакалее, в парикмахерской, где подстригала волосы. Герман даже говаривал в шутку, что, если бы Сильвия полетела на луну, она бы и там сразу же по прибытии произнесла речь, посвященную последним решениям Центрального комитета Коммунистической партии. Герман уже давно пришел к выводу, что американские коммунисты не имеют ни малейшего представления о конспирации. Их тут разбаловали этой якобы свободой, которую капиталисты бросают в виде подачки массам. Если бы и здесь коммунистической партии пришлось действовать в подполье, местные коммунисты были гораздо хуже подготовлены к этому, чем коммунисты в любой другой стране. К тому же их аргументация не попадает в точку, она сентиментальна. Поэтому Герман сидел тихо, глядя в Агаду. Потом он стал прислушиваться к спору между доктором Гальпериным и доктором Олшвангером. Ему было интересно наблюдать за двумя этими интеллектуалами. На первый взгляд, оба они стояли на одних и тех же идеалистических и буржуазных позициях, с которых не замечают или притворяются, что не замечают, экономического и политического развития, классовой борьбы, исторических тенденций, всех объективных условий. Они болтали о человеческом обществе так, как будто оно, это общество, существовало в полной пустоте и его дальнейшее развитие целиком зависело от того, что решат эти два бездельника. И все же между этими двумя докторами была разница. Доктор Гальперин по-своему трезвее. Он тверже стоит ногами на земле. Поэтому он немного прогрессивнее доктора Олшвангера, целиком погруженного в слова, фразы, иллюзии.
Герман думал о том, что в нынешний период ожидания, когда коммунисты вынуждены временно мириться с существующей ситуацией и носить маску мирного сосуществования, надо было бы найти путь к таким, как доктор Гальперин. Во Франции, в Италии коммунистические партии привлекли многих интеллектуалов. Там умеют найти к ним подход. Там пропаганда индивидуализирована, тактически рассчитана, приспособлена к требованиям дня. А здесь все делается несуразно, демонстративно. И это тоже признак отсталости. Здесь используют устаревшую патетику и избитые лозунги. Вот, например, когда Сильвия говорит: «В Советском Союзе искоренили антисемитизм», она фактически провоцирует тот самый ответ, который она и получила. В настоящий момент стоило бы как можно меньше касаться еврейского вопроса. Можно найти другой пропагандистский материал…
Герман хмурился, глядя в Агаду. Какая забавная идеологическая перестройка! У христиан — какая-то история про Иисуса Христа, который воскрес из мертвых. А у евреев какой-то абстрактный Бог, «Шулхан арух», полный диких законов, обещания Мессии, который приедет верхом на осле. Даже Пизанская башня стоит ровно по сравнению с этим кривым идеологическим построением. Но и недооценивать его тоже нельзя. Есть такие развалины, которые при попытке разобрать их силой падают и хоронят под собой тех, кто пытался их разобрать. Надо отрывать отдельно и аккуратно каждую доску, каждый кирпич. Есть даже такие моменты, когда необходимо временно подпереть отдельные части этих руин. Правило состоит в том, что нет никаких правил. Это и есть подлинный смысл диалектики. В этом смысле товарищ Сталин стоит выше всех остальных… Из всех опасностей, угрожающих революции, самая большая опасность — это окаменение мышления, стремление загнать бегущее время в рамки застывшего шаблона…
Глава тринадцатая
1
Станислав Лурье совсем не спал. Не помогало снотворное, которое дал ему врач. Он лежал в постели, а настольная лампа, стоявшая на ночном столике, горела. Выключать лампу Станислав Лурье боялся. После сеанса у профессора Шраги он стал бояться темноты. Он не мог поверить, что Соня явилась перед ним в ту ночь, но кто был этот образ, который вдруг вырос в темноте, обнял и поцеловал его, заговорил с ним по-польски? Чем больше он размышлял об этом, тем запутаннее становились его мысли. Это была Соня. Он узнал ее голос. Он узнал ее губы. Но как Соня могла ему явиться, если ее обратили в пепел? А если она явилась там, в доме дантистки, то почему она не появляется здесь, у него дома, хотя бы иногда? С другой стороны, он не хочет этого. Он боится. Боится, как только начинает думать об этом. Страх сжимает его сердце. Тогда он начинает повторять вслух: «Это жульничество! Это жульничество!..»
О, его нервы! Они так расшатаны. Он лежит ночью и вздрагивает от каждого шороха. Квартира полна шорохов. Мебель скрипит. Окна закрыты, но жалюзи качаются и шуршат. В ванной комнате свистят трубы. В радиаторе что-то или кто-то стучит и барабанит. Странные вещи происходят с ним, Станиславом Лурье. Он оставляет вещи, а они исчезают. Уже много недель он проводит свои дни в поисках. То у него пропадает авторучка, то очки, то шлепанцы, то шапка. Он гасит лампу, но позднее обнаруживает ее включенной, как будто какая-то невидимая рука нажала на выключатель. Он кладет книгу на стол, а когда потом хочет ее почитать, книги
