Я решаю все это выбросить.

Через четыре часа, вытащив к дороге четыре огромных зеленых пластиковых мешка и переполненный синий мусорный ящик, я чувствую себя так, будто вычистил конюшню. Должен же был кто-то это сделать.

Зачем Джорджу четыре комплекта клюшек? Зачем такое изобилие теннисных ракеток и таких длинных лыж, таких старых креплений и ботинок? И все это покрыто какой-то коркой, может, даже ядовитой.

Закончив и исполнясь ощущения хозяйственной добродетели, я грею себе в микроволновке поздний ужин и звоню Нейту.

– Как погуляли с Рикардо? – спрашивает он.

– Отлично. Я его случайно научил средний палец показывать.

– Случайно?

Я рассказываю, и Нейт говорит:

– Похоже, ты хорошо начал.

– В общем и целом, думаю, это не очень серьезная ошибка. – Я замолкаю. – Никогда не знаю, что тебе рассказывать, а что нет – про твоего отца.

– Ага, – отвечает Нейт, при этом не давая мне зацепок. – Тут трудно решить.

– Место, где его сейчас держат, закрывается.

– А что это за место?

– Лечебное учреждение, – отвечаю я за неимением лучшего термина.

– А хочешь знать, что он со мной делал? – спрашивает Нейт. – Он меня переворачивал вниз головой и мною размахивал. Это было весело и страшно. Иногда он меня обо что-нибудь стукал: о стенку, о стол, о стул. Не знаю, то ли он так увлекался, то ли нарочно, но трудно было отличить. Могло быть иначе, будь я другой. Которому бы больше нравилось.

– Или меньше, – говорю я. – А получается, что для тебя это было неплохое развлечение. Зачем соглашаться на то, что тебе не нравится? Ты же мог сказать, что боишься, или по любой другой причине не хочешь.

– Всегда мне казалось, будто он хочет, чтобы я был не таким, как есть. Он меня считал размазней. – Нейт замолкает. – Ты что, ешь сейчас, пока мы разговариваем?

– Ага, прости. Проголодался, почему-то вместе с Рикардо не поел. Хотел подать пример умеренности, а потом, когда домой приехал, повело меня подвал разбирать и чистить. Уж сколько там дряни было всякой.

Нейт вдруг затихает. Нет, становится очень серьезным.

– Какой, например?

– Лыжи, теннисные ракетки, коробки старых стеклянных банок…

– Мои биологические эксперименты по выработке антибиотиков из выращенных дома источников – имбирь, хрен, горчица и настурция? Я за них приз получил.

– Да нет, вряд ли, – отвечаю я, с тревогой вспомнив, что в каких-то банках была земля и что-то там росло… но я думал, это просто плесень. – Просто куча мусора, старые отцовские клюшки для гольфа.

– А мои?

– Которые твои? – спрашиваю я, не скрывая тревоги.

– Мои в клетчатой сумке на колесах, и у меня есть еще комплект с синими вязаными рукоятками.

– Ты знаешь, – говорю я с запинкой, отлично зная, что они в сумке у края тротуара, – я сейчас посмотрю. Проверю еще раз для верности.

– Черт тебя побери, ты можешь хоть куда-нибудь не лезть? Тебе всюду надо лапы сунуть? Это не твое, это мой дом, я в нем живу. Ты хочешь, чтобы у меня дома не было, чтобы мне деваться было некуда?

– Нейт, – рискую я вставить слово, пытаясь как-то что-то загладить, – Нейт…

– Нет уж. Я так, блин, спокоен был, так офигительно достойно себя вел, что у тебя, кажется, сложилось ложное впечатление. Ты трахал мою мать, мой отец убил ее, и теперь ты – мой опекун? Я по этой дорожке не пойду. Не стану таким, как вы. И не дам тебе меня за собой потащить.

Он вешает трубку.

Я стою, совершенно растерянный. Во-первых, он прав. Во-вторых, удивительно, что такое не произошло раньше.

Я бегу к тротуару, забираю его клюшки для гольфа и все, что выглядит более или менее пригодным, а потом «восстанавливаю» обстановку подвала как можно более рациональным способом.

Часа через два приходит мейл от Нейта.

«Прошу прощения. Мне один парень дал свое лекарство, сказал, что поможет сосредоточиться, и оно, кажется, дало такую неприятную реакцию.

P.S. Тебе могут из школы позвонить по поводу сломанной парты, но я тебе честно скажу, это произошло случайно: она давно готова была развалиться, еще с прошлого года, когда дубина Билли на нее приземлился в попытке полетать».

Я отвечаю:

«Все в порядке, ты был прав. Твои клюшки и все прочее в целости и сохранности на местах».

Во вторник утром в самом начале девятого – звонок.

– Ты тут должен со мной съездить в одно место, – говорит Черил.

– А где «Здравствуй, привет, как жизнь»?

– Это так необходимо? Я у тебя одолжения прошу.

– Это привычно, – отвечаю я. – Как правило, с этого все начинается. Куда ты хочешь поехать?

– Тебе это важно? Тебе недостаточно, что я тебя прошу?

Я жду.

– В один клуб, – говорит она.

– А почему ты мужа не можешь с собой взять?

– Я его даже в кино не могу вытащить. Так ты едешь?

– А что за клуб?

– Ну, скажем, единомышленники.

– Политическая группа?

– Скорее общественное объединение.

– Когда это?

– Сегодня.

– Сегодня вечером?

– Можно подумать, ты так сильно занят. С восьми до одиннадцати – я думаю приехать к девяти.

– Название у клуба есть?

Она вздыхает:

– Вечеринка друзей и соседей. За тобой заехать?

– Там встретимся. У тебя адрес есть?

– Это зал с лазерным пейнтболом, называется «Найт вижн», в мини-молле…

– Там, где аптека?

– Да, там. Встретимся на парковке?

– Давай. Дресс-код есть?

– Обычная одежда.

Сидя в машине возле аптеки и поджидая Черил, я думаю, рассказывать ли ей про женщину из «Эй-энд-пи». Не очень понимаю, почему я чувствую себя виноватым, разрешив этой незнакомке из магазина меня «обслужить», но ощущение, будто я обманываю женщину, обманывающую своего мужа. И почему чувствую потребность все рассказывать женщине, с которой у меня нет отношений, которой я ничем не обязан, – но почему-то так же или еще более дискомфортно было бы ей не рассказать. Из этого самопогружения меня выводит легкий стук в стекло, напугавший меня до чертиков.

Я выхожу из машины.

– Вообще-то в такое время я обычно еще дома и даже не встаю.

Это наполовину шутка: когда я жил в Нью-Йорке, то по вечерам слушал джаз.

– Я в магазин зашла, чтобы убить время, – отвечает она несколько нервозно. – Сто семьдесят восемь долларов оставила. Вряд ли скоропортящийся товар за два часа погибнет.