— Что там? — во второй раз спросил он у подходящего. Опять обернулся и посмотрел. Ничего не видно уже вообще. Может быть, километр, а может быть, и больше.

Он вновь обернулся, и в ответ на кивок Ромы согласно взялся за одну из лямок. Теперь идти цепочкой не получится, но снега в лесу все же было не так много, так что скорость все равно вырастет. А это означает жизнь.

Рома взялся за вторую лямку и счастливо улыбнулся.

— Ни за что не догадаетесь, — сказал он.

Действительности нет дела до человеческих надежд и желаний.

Герберт Дж. Уэллс

25-я гвардейская мотострелковая бригада была разгромлена в ночь с понедельника 25-го на вторник 26-е. Ее оставшиеся в живых бойцы и командиры с последними уцелевшими единицами техники отошли туда, откуда сутками раньше начали неудачное контрнаступление, и влились в состав 138-й гвардейской. Уже находящейся под ударом, уже несущей потери, но все еще боеспособной. Вика была среди выживших, хотя только к среде окончательно отошла от безумия и смогла начать делать хоть что-то.

Она пришла в себя в медицинской палатке от криков людей. И уже потом поняла, что слышала их давно, долго. Просто не обращала внимания. Вика повернула голову набок, продолжая спокойно слушать, как надрывно, срываясь на хрип, кричит человек на соседней койке, в метре от нее. Потом приподняла голову и взглянула чуть дальше: там тоже кричали, но иначе.

Даже от такого простого движения ей стало хуже, и она повалилась обратно. Кружилась голова, причем сильно кружилась, как у пьяной. Болели мышцы. Сначала она осознала, что по кругу болит шея, потом поняла, что все хуже. Болели и плечи, и руки. Чувствительность возвращалась пятнами: так, она сначала почувствовала боль в крестце и только потом по всему ходу позвоночника. Но зато короткий отдых с закрытыми глазами помог. Головокружение сначала замедлилось, а затем вроде бы почти прекратилось. Вика снова открыла глаза и, теперь уже целенаправленно стараясь не слушать крики рядом с собой, осмотрела руки. Ссадины, царапины, синяки. Засохшая кровь на коже кистей. Выше все было тоже ничего: осторожно трогая себя за предплечья через ткань гимнастерки, она поняла, что сплошная здесь боль имеет не особо страшное объяснение — ушибы, а не раны.

Только теперь она почувствовала, как в палатке холодно. Накинутый на нее бушлат сполз ниже, и мороз сразу обжег лицо. Даже глаза заслезились. Впрочем, может, и от другого. В палатке резко пахло кровью, рвотой, лекарствами. Смертью. Вика машинально потрогала серый или пусть серо-голубоватый пластмассовый пятиугольник, висящий у нее на правом предплечье. Примотанный свернутым в жгутик клоком бинта, как привязывают бирки к новорожденным в роддомах. Тупо посмотрела на выдавленную в пластмассе надпись в три строчки: «Эвакуация во вторую очередь — 2». Снова поглядела на кричащих с одной стороны, повернула голову. Солдат на четвертой койке молчал, и она как-то сразу поняла почему: у живых не бывает такого лица.

— Эй! Эй, есть здесь кто?

Голос получился хриплый, сухой, и горло заболело сразу на всю глубину. Сколько она здесь лежит? Почему нет никаких медиков? Ведь видно, что эти двое уже не могут терпеть?

Палатка была четырехместная, и все четыре койки были заняты. Одна — ею, две — непрерывно кричащими ранеными, еще одна — умершим. Это дошло медленно, но, когда дошло, ей сразу стало хуже.

— Ребят… Ребята…

Она пыталась позвать кричащего, но тот не обращал на нее никакого внимания. Набирал воздуха и вопил сорванным голосом, покуда хватало сил, потом осекался и снова набирал воздух в легкие. Глаза у солдата были белые и пустые, какие бывают у акул и свиней — не у людей. Приподнявшись чуть выше, Вика попыталась разглядеть, какая у него бирка, но не увидела ее. Зато увидела, что руки и ноги парня накрепко привязаны к трубчатой раме его койки. От этого зрелища она на секунду онемела, а потом головокружение прошло одним рывком. Боль осталась: и в ссадинах, и в ушибах, и в мышцах всего тела, но это было ничто по сравнению с облегчением.

А потом она вспомнила сразу все. Все сразу, все сутки после начала движения. Целиком, за неуловимую никакими часами долю времени. И заплакала, глядя в ничего не выражающие глаза перед собой. Заплакала сухо, без слез и без звуков, давясь внутри себя. Крики не стали тише, не изменилось вообще ничего. Совершенно отстраненно, фоном к горькому плачу, Вика подумала, что это все даже страшнее, чем в завязке любого фильма ужасов. Даже самого качественного. Она чувствовала, какой это большой соблазн — разрешить себе поверить в то, что все это кажется, что все не настоящее. Что ничего не было. Но не позволила. Разум выиграл этот раунд у сумасшествия. Первый за какое-то время, с трудом, но выиграл.

Вика вздохнула, прикрыла глаза в предчувствии боли и рывком села на койке, ни на что не опираясь. Голова мгновенно поплыла, но она удержалась, не упала обратно. Спустила ноги вниз и только после этого сдвинула набок бушлат. Рыдания уже кончились, потому что сейчас было не до того. Порыдать можно будет позже, вволю и с комфортом. Если доживет.

— А ботинки? — позвала она, недоуменно поглядев на ступни в носках. Услышала свой голос и мгновенно ужаснулась. Нет, еще не все хорошо в ее голове, если вырывается вот такое.

Ботинки были глубоко под койкой, достать их заняло целую минуту, с двумя перерывами. Мелькнувшие ясность ума и желание что-то сделать, чтобы спастись, начали уходить. И как только Вика осознала происходящее с ней, это помогло. Закусив потрескавшуюся губу, она вытянутыми пальцами обеих рук натянула на ноги сначала один форменный ботинок, потом другой. Пока все шло неплохо.

Проговорив эту фразу внутри себя, Вика почти успокоилась, и тут же ей снова стало жутко. Увы, это был не фильм ужасов. Это реально происходило с ней и с остальными. Кричащий парень с безумными глазами был настоящим. Второй, кричащий другим голосом — тоже. Умерший тоже был настоящим. Отсутствие медиков в палатке — тоже. Из не до конца застегнутого полога дуло холодом: очень может быть, что помогало именно это. Она еще раз оглядела все доступные взгляду квадратные метры и решительно встала. Покачалась на нетвердых ногах, приказала себе не слушать и не слышать ничего. Зацепила плохо слушающимися пальцами язычок молнии на пологе и одним движением раскрыла его снизу вверх. Холодный ветер сразу проткнул тонкую ткань, и Вика пожалела, что не надела бушлат, когда еще сидела на койке. Пришлось возвращаться, даже не посмотрев наружу, потом выходить снова.

Все-таки она тупила, потому что в голове непрерывно крутились обрывки картин, увиденных ею до того, как ее накрыло темнотой. Обрывки пережитых впечатлений, каждое из которых заставляло и так ноющее горло сжиматься, не пропуская воздух. Приди ей в голову задержаться, потратить секунду, чтобы посмотреть, что вокруг… Не то что бы «все сложилось иначе», но кое-что в будущей судьбе могло пойти по-другому. Так оно всегда и бывает, правда? Теперь, выйдя уже одетой, она увидела рядом со свой палаткой целый ряд других и корму отъезжающего грузовика. Здоровенной, длинной «шаланды», как было принято в Питере называть «КамАЗы» с открытым кузовом. Она проводила машину взглядом, не сказав ни слова. Оглянулась на палатку, из которой вышла. Которая с болтающимся пологом. Провела взглядом вокруг. Насчитала 8 точно таких же палаток, на 4 койки каждая, и еще две втрое большего размера: каждая из них стыковалась с маленькой крытым тканью переходом.