— А еще чего? Только прививки и всё? Может, им еще чего-то от нас надо? — взволнованно уточняли обыватели, а потом, постепенно успокаиваясь, перешептывались: — Ну, хорошо, ну, ладно. Только хотелось бы знать, какое они имеют право вмешиваться…

На самом деле они хотели сказать: «Это наши крысы и наши дети. Какое право имеют немцы расправляться с нашими крысами и делать прививки нашим детям? Это что, их касается?!»

Те немцы, которые в то время тоже оказывались на площади, принимались объяснять:

— Все будут теперь здоровы — французы, немцы…

С притворным смирением («Ох уж эти рабские ужимки», — подумала старшая мадам Анжелье) крестьяне торопливо подтверждали:

— Ясно, ясно… Хорошо, хорошо… В общих, так сказать, интересах… Понятно, понятно…

И, вернувшись домой, все как один бросали крысиный яд в печку, а потом спешили к доктору и просили «не колоть мальцу вакцину, потому как он только-только оправляется от свинки», «потому как ослаб от плохого питания». А кое-кто заявлял с полной откровенностью: «Да пусть один-другой переболеют, немцы скорее от нас сбегут».

Немцы, оставшись на площади одни, благожелательно посматривали вокруг и думали, что лед между победителями и побежденными мало-помалу тает.

Но в этот день ни один немец не улыбался и не заговаривал с местными жителями. Они стояли навытяжку, были бледнее, чем обычно, и смотрели прямо перед собой куда — то поверх голов. Полицейский, собиравшийся прочитать приказ, — красивый южанин, надо сказать, все еще не равнодушный к вниманию женщин, — не скрывал своего довольства крайней важностью будущего сообщения, он отстукал последнюю дробь на барабане, сунул с изяществом и ловкостью фокусника палочки под мышку и звучным жирным басом, фомко отдающимся в окружающей тишине, прочитал:

«Лейтенант немецкой армии сделался жертвой покушения. Офицер вермахта подло убит фермером по фамилии Лабари, жителем коммуны Бюсси, проживающим по адресу…

Преступнику удалось бежать. Каждый, кто предоставит беглецу кров, окажет помощь или поддержку, кто, зная, где прячется преступник, не сообщит в течение сорока восьми часов о его пребывании в комендатуру, подвергнется тому же наказанию, что и преступник, а именно: БУДЕТ НЕМЕДЛЕННО РАССТРЕЛЯН».

Мадам Анжелье приоткрыла окно; как только полицейский зашагал дальше, она выглянула наружу и стала смотреть, что делается на площади. Люди переговаривались с недоуменным видом. Надо же! Вчера только и разговору было, что о реквизиции лошадей, и на тебе! Сегодняшняя беда, соединившись со вчерашней, вызывала в неповоротливых крестьянских мозгах что-то вроде недоверия: «Бенуа? Неужто Бенуа мог такое сделать? Нет, не может такого быть». Немцы умели хранить секреты: городские жители понятия не имели, что произошло за пределами города, на тщательно охраняемой патрулями ферме. У немцев информации было больше. Они уже понимали, по какой причине поднялась вчера тревога, почему раздавались свистки в ночи, почему охрана выехала после восьми часов вечера: «Мертвое тело привезли, не хотели, чтобы кто-то его увидел». В кафе немцы тихо переговаривались между собой. Ужас испытывали и они, им тоже казалось, что быть такого не может. Вот уже три месяца они жили бок о бок с французами, не чинили им никакого зла, напротив, уважением и вежливостью сумели установить человеческие отношения между победителями и побежденными. Но поступок этого безумца все перевернул. Напряжение вызвало даже не столько само по себе преступление, сколько сплоченность и соучастие в нем всех жителей — этого немцы не могли не почувствовать. Что ни говори, но для того, чтобы преступник скрылся от преследующего его по пятам полка, нужно, чтобы все вокруг беглецу помогали — прятали, кормили, — если только он не укрылся в лесу, но за ночь немцы прочесали весь лес. Правдоподобнее было бы предположить, что преступник успел сбежать за пределы округа, но бездеятельного или пассивного участия своих соплеменников он бы и сбежать не смог. «Так, значит, — думал каждый солдат, — несмотря на улыбки, приглашения к столу, позволение детям забираться ко мне на колени, любой француз способен меня убить, и все как один будут прятать убийцу, а мне никто из них и не посочувствует». Невозмутимые крестьяне с непроницаемыми лицами, женщины, которые вчера улыбались и разговаривали с немцами, — все сегодня отводили глаза, смотрели в сторону, проходили мимо. Все оказались врагами! Немцам с трудом в это верилось — горожане ведь славные в общем люди… Сапожник Лакомб, к примеру. На прошлой неделе он угощал немцев белым вином, рад был без памяти, что дочка окончила школу и получила свидетельство. Мельник Жорж, тот воевал в прошлую войну и всегда повторяет: «Да здравствует мир, и пусть каждый живет у себя дома. Ничего другого нам не надо». Молоденькие девушки. Они всегда готовы посмеяться, спеть и даже позволяли тайком поцеловать себя. Неужели они нам тоже враги?

Раздумывали и французы: неужели Вилли, который попросил разрешения поцеловать нашу малявку, сказав, что в Баварии у него такая же, Фриц, который помогал мне ухаживать за больным мужем, Эдвард, которому так понравилась Франция, и тот паренек, что рассматривал портрет моего отца, убитого в пятнадцатом году, неужели любой из них, если завтра ему отдадут приказ, арестует меня и расстреляет собственными руками без малейших угрызений совести?.. Война… да, мы знаем, война — дело страшное. Но оккупация еще страшнее, потому как люди привыкают друг к другу и говорят: «Что ж, в конце концов, мы все одинаковые, они такие же, как мы». Но это неправда. Мы совершенно разные, несовместимые, враги навек. Вот что думали французы.

Мадам Анжелье-старшая видела собственных сограждан насквозь, для нее все их мысли были будто на лбу написаны. Она недобро про себя усмехнулась. Вот ее немцам никогда не обвести вокруг пальца. И подкупить ее тоже невозможно. А в городке Бюсси, впрочем, как повсюду во Франции, все продались как один. Мужчин немцы купили за деньги (виноторговец, к примеру, продает солдатам вермахта «шабли» по сто франков за бутылку, крестьяне за каждое яйцо берут по пять франков), других — детей, женщин — за удовольствия. Горожанки не скучают с тех пор, как в Бюсси пришли немецкие солдаты. Им есть с кем поговорить. Господи! Даже ее невестка… Мадам Анжелье прикрыла глаза и заслонила опущенные веки белоснежной прозрачной рукой, словно защищалась, не желая увидеть обнаженное тело… Да, немцы понадеялись купить снисходительность и забвение. Они их купили. С горечью мадам Анжелье перебрала все знатные семейства города, ни одно не устояло, все соблазнились, все поддались — де Монморы принимали у себя немцев: немцы должны были устроить у них в парке на берегу пруда праздник. Госпожа де Монмор рассказывала желающим послушать, что она оскорблена до глубины души просьбой об устройстве праздника, что наглухо закроет все окна, чтобы не слышать музыки, не видеть бенгальских огней под сенью деревьев. Но когда лейтенант фон Фальк и Боннет, переводчик комендатуры, пришли к ней с визитом, чтобы договориться о стульях, посуде и скатертях, она беседовала с ними часа два, не меньше. Мадам Анжелье знает об этом от кухарки, а той рассказал о визите управляющий. Но посмотрим правде в глаза, местная знать тоже ведь наполовину немцы. Баварцы, пруссаки (какая гадость!), жители долины Рейна примешали свою кровь к родовитым французам. Родовитые семейства заключали браки, пренебрегая национальными границами. Впрочем, если приглядеться, крупная буржуазия повела себя сейчас не лучше. Шепотом называли имена тех, кто действует заодно с немцами (английское радио кричало о них громким голосом), — Мальтеты в Лионе, Периканы в Париже, банк Корбен, да мало ли других?.. Мадам Анжелье призналась себе, что она осталась одна такая — непримиримая, несгибаемая, словно крепость. Увы! Единственная на всю Францию крепость, которая не сдалась, и покорить, завоевать ее невозможно, потому что бастионы у нее не из камней, не из плоти, не из крови, а из самого невещественного и самого неуязвимого материала в мире — из любви и ненависти.