Мадам Анжелье молча быстрыми шагами расхаживала по комнате. Она думала про себя: «Что толку закрывать глаза? Люсиль готова упасть в объятия этого немца». А что она может поделать? У мужчин есть ружья, они умеют драться. В ее силах только подстерегать, подслушивать, подглядывать, ловить в ночной тишине шорох шагов или вздох, но зато она ничего не забудет, не простит, и тогда Гастон по возвращении… Мадам Анжелье вздрогнула от свирепой радости. Господи! Как же она ненавидит Люсиль!

Когда дом засыпал, старая хозяйка совершала «личный обход», как она сама его называла. Не было мелочи, которая бы ускользнула от ее зорких глаз. Она считала в пепельницах окурки со следами губной помады, запоминала смятый надушенный носовой платок, оброненный цветок, открытую книгу. Часто она слышала игру на пианино и тихий мягкий голос немца, он напевал, подсказывая, музыкальную фразу. Ох уж это пианино! Она не понимала, как может нравиться музыка! Эти двое играли на ее обнаженных нервах, и каждая нота вызывала у нее болезненный стон. Даже их долгие беседы она переносила легче, вслушиваясь в эхо голосов, которое доносилось до нее, когда она высовывалась из своего окна, как раз над окном кабинета, — теплыми летними ночами они его открывали. Даже прерывавшие разговор паузы, даже смех Люсиль (подумать только, она смеется, а ведь муж у нее в плену — бесстыжая подлая бабенка!) — все было лучше музыки, потому что только музыка стирала разделяющую этих двоих границу языков, нравов, привычек, обнажая вечное и незыблемое. Иногда мадам Анжелье подходила к комнате немца. Прислушивалась к его дыханию, покашливанию курильщика. Потом выходила в прихожую, там под оленьей головой на вешалке висела офицерская плащ-палатка немца, и она совала ему в карман несколько веточек вереска — в здешних местах говорят, что вереск приносит несчастье. Сама она в это не верила, но почему не попробовать?..

Но вот уже несколько дней, а точнее, с позавчерашнего дня атмосфера в доме сделалась еще напряженнее. Пианино смолкло. Мадам Анжелье слышала, как Люсиль долго шепталась с кухаркой. (И кухарка меня предает, не сомневаюсь.) Зазвонили колокола (а-а, это же хоронят убитого офицера…). Вон солдаты в парадной форме, гроб, венки из красных цветов… На церемонию похорон немцы реквизировали церковь. Французы не имеют права туда входить. Послышалось хоровое пение, звучное, слаженное — пели что-то божественное в приделе святой Девы Марии. Ребятишки, которых учили катехизису, разбили этой зимой квадратное окошко в алтаре Пресвятой Девы, и пока его так и не застеклили. Пение вылетало из маленького старинного окошка и терялось среди ветвей огромной липы, стоящей посреди площади. До чего же весело распевают птицы. Из — за их пронзительных трелей иногда почти не слышно немецких песнопений. Мадам Анжелье не знала даже, сколько лет убитому немцу. Ничего, кроме того, что он «офицер вермахта», комендатура не сообщила. Видно, этого было достаточно. Но конечно, молодой. Они все молодые. «Вот тебе и конец. А чего ты хотел? Война есть война». «Его матери тоже придется это понять», — прошептала мадам Анжелье, нервно перебирая эбеновые и гагатовые бусины своего траурного колье, она носила его со дня смерти мужа.

До вечера мадам Анжелье простояла, не шевелясь, у окна, будто прикованная, и наблюдала за прохожими. Настал вечер. В доме ни шороха. Даже третья ступенька на лестнице не скрипнула, сообщая, что Люсиль вышла из своей комнаты и спустилась в сад. «Двери-предательницы молчат, но старая верная ступенька всегда меня предупреждает, — думает мадам Анжелье-старшая. — Надо же, ни единого звука. Они уже вместе? Или договорились встретиться позже?»

Вечер превратился в ночь. Мучительное любопытство не давало мадам Анжелье покоя. Она тихонько вышла из своей комнаты. Приложила ухо к двери гостиной. Тихо. Из комнаты немца тоже не доносилось ни звука. Можно было подумать, что он еще не вернулся, но мадам Анжелье давно, еще в сумерках, слышала в доме мужские шаги. Ее не обманешь. Присутствие чужого мужчины в доме, в то время как ее сына нет, казалось ей оскорблением, побледнев, она вдохнула запах незнакомого табака и поднесла руки к лицу, словно ей вот-вот сделается дурно. Где же он, этот немец? Он где-то совсем близко от нее, потому что его дым влетает к ней в окно. Он что, осматривает дом? Может, он скоро уезжает и отбирает мебель, которую увезет с собой, свою часть трофеев. Увезли же пруссаки в 1870 году настенные часы. Мадам Анжелье представила себе, что чужие руки кощунственно посягают на святыни — роются на чердаке, в чулане с провизией, добираются до погреба! Больше всего мадам Анжелье дорожила погребом. Сама она никогда не пила вина; помнится, выпила глоток шампанского в день первого причастия Гастона и на его свадьбе. Но вино составляет неотъемлемую часть наследия, поэтому оно священно, как все, чему предназначено пребывать после нашей смерти. Драгоценные бутылки с «шато дикемом», она унаследовала их от мужа и должна передать по наследству сыну. Самое лучшее вино она закопала в песок, но немец… Кто знает? Может быть, в сопровождении Люсиль?.. Надо пойти посмотреть. Вот и обитая жестью дверь в погреб, она похожа на ворота в крепость. А вот и тайник, который она одна находит по нарисованному на стене крестику. Нет, тут все в порядке, никто ничего не трогал. И все же сердце мадам Анжелье не просто бьется — колотится. Нет никакого сомнения, что несколько минут назад Люсиль спускалась сюда, в воздухе еще витает запах ее духов. Мадам Анжелье двинулась вслед за запахом, словно по следу, поднялась наверх, миновала кухню, гостиную и на лестнице наконец встретила Люсиль — та спускалась, держа тарелку с остатками еды, стакан с каплей вина на дне и — под мышкой — пустую бутылку. Значит, невестка спускалась в погреб, в чулан, где мадам Анжелье чудились шаги.

— Маленький ужин для возлюбленного? — прошипела свекровь, словно хлестнув бичом.

— Прошу вас, ни слова. Если бы вы знали…

— С немцем! Под моей крышей! В доме своего мужа, негодная…

— Да помолчите же! Немец еще не вернулся, но вернется с минуты на минуту. Позвольте мне пройти и расставить все по местам. А вы пока поднимитесь наверх, откройте дверь в бывшую детскую и посмотрите, кто там… Когда узнаете, спуститесь ко мне в гостиную и скажете, как намерены поступить. Я не имела права, да, никакого права, принимать решения без вашего ведома. Я не имела права рисковать вашей жизнью…

— Вы спрятали у меня крестьянина… которого обвинили в убийстве?

Под окнами загрохотали сапоги проходящего полка, послышались гортанные немецкие команды и почти сразу же шаги немца на крыльце. Немецкие шаги невозможно спутать с шагами француза — кованые подошвы, звон шпор, а главное, походка — так ходят только гордые собой победители, они попирают вражескую мостовую, с радостью топчут завоеванную землю.

Мадам Анжелье открыла дверь своей комнаты, впустила туда Люсиль, вошла сама и заперла дверь на замок. Взяла тарелку, стакан из рук невестки, вымыла их в туалетной комнате, тщательно вытерла и, внимательно изучив этикетку, убрала бутылку. Обычное столовое? В добрый час. «Она согласна пойти на расстрел, спрятав у себя человека, убившего немца, но никогда не даст ему бутылку старого бургундского, — подумала Люсиль. — Хорошо, что в погребе темно, хоть глаз выколи, и я случайно взяла бутылку красного по три франка за литр». Она молчала, с любопытством ожидая, что скажет ей свекровь. Вряд ли она могла бы и дальше скрывать от хозяйки присутствие в доме чужого человека: похоже, та умела видеть сквозь стены.