– Так тебе не нужна моя история? – спрашивает Эвелин, открыто бросая мне вызов. – Если не хочешь, не бери. Пусть она умрет вместе со мной. Меня это устроит.

Я молчу, не зная, как ответить, не зная, как я хочу ответить.

Эвелин выжидающе протягивает руку. Ей не нужны предположения. И вопрос не риторический. Он требует ответа.

– Давай, – продолжает она. – Достань свои заметки и записи. Мы можем сжечь их все прямо сейчас.

Я не двигаюсь с места, хотя времени для этого она дает мне достаточно.

– Хотя я не думаю, что ты этого хочешь – заключает она.

– Это меньшее, чего я заслуживаю, – говорю я, принимая защитную позицию. – И это, черт возьми, меньшее из того, что вы можете мне дать.

– Никто ничего не заслуживает, – отвечает Эвелин. – Вопрос всегда в том, кто готов пойти и взять это для себя. И ты, Моник, доказала, что готова пойти и взять то, что ты хочешь. Так что будь честна и в этом. Нет просто жертвы или победителя. Каждый находится где-то посередине. Люди, которые примеряют на себя тот или иной образ, не только обманывают самих себя, но и до тошноты неоригинальны.

Я встаю из-за стола и иду к раковине. Мою руки, потому что не терплю, когда они липкие. Вытираю. Смотрю на нее.

– Знаете, я вас ненавижу.

Эвелин кивает.

– Вот и молодец. Это такое незамысловатое чувство, не правда ли? Ненависть?

– Да. Правда.

– Все остальное в жизни сложнее. Особенно твой отец. Вот почему я подумала, что для тебя важно прочитать это письмо. Я хотела, чтобы ты знала.

– Что именно? Что он невиновен? Или что он любил мужчину?

– Что он любил тебя. Вот так. Он был готов отказаться от романтической любви, чтобы остаться с тобой. Ты знаешь, какой у тебя был удивительный отец? Ты знаешь, как тебя любили? Многие мужчины говорят, что никогда не бросят семью, но твой отец подвергся испытанию и выдержал его, не моргнув и глазом. Я хотела, чтобы ты это знала. Будь у меня такой отец, я хотела бы знать.

Нет людей полностью хороших или полностью плохих. Я, конечно, это знаю. Я постигла это в юном возрасте. Но иногда эту истину так легко забыть. Забыть, что она применима ко всем.

Пока вы не сядете перед женщиной, которая положила вашего мертвого отца на водительское сиденье автомобиля, чтобы спасти репутацию своего лучшего друга, и не поймете, что она хранила письмо почти три десятилетия, чтобы однажды вы узнали, как сильно вас любили.

Она могла бы отдать мне письмо раньше. Она также могла бы выбросить его. Эвелин Хьюго не сделала ни того ни другого.

Я сажусь, закрываю глаза руками, тру их, надеясь, что если буду тереть достаточно сильно, то, может быть, смогу пробиться в другую реальность.

Но когда я открываю их, все остается прежним. И у меня нет другого выбора, кроме как смириться с этим.

– Когда я могу выпустить книгу?

– Я пробуду здесь недолго. – Эвелин садится на табурет.

– Хватит уже недосказанностей. Когда я смогу выпустить книгу?

Эвелин начинает рассеянно складывать салфетку, оставшуюся на столешнице. Потом смотрит на меня.

– Ни для кого не секрет, что ген рака молочной железы может передаваться по наследству. Хотя, если бы в мире существовала хоть какая-то справедливость, мать умерла бы раньше дочери.

Я смотрю на тонкие черты лица Эвелин. Смотрю на уголки ее губ, уголки ее глаз, направление ее бровей. Почти никаких эмоций. Ее лицо остается таким же невозмутимым, как если бы она читала мне газету.

– У вас рак молочной железы?

Она кивает.

– Как далеко продвинулась болезнь?

– Достаточно далеко, чтобы поторопиться и закончить это дело.

Она смотрит на меня, и я отвожу глаза. Не знаю почему. Не от злости. От стыда. Я чувствую себя виноватой и глупой. Многое во мне не принимает Эвелин, и очень малое сочувствует ей.

– Я видела, как моя дочь прошла через это, – продолжает Эвелин. – Я знаю, что меня ждет впереди. Мне важно привести свои дела в порядок. В дополнение к завершению последней копии моего завещания и распоряжений относительно Грейс я передала свои самые ценные платья аукционному дому «Кристис». И это… это последнее. Письмо. Книга. Ты…

– Я ухожу. Не могу больше.

Эвелин начинает говорить что-то, и я останавливаю ее.

– Нет. Не хочу ничего больше от вас слышать. Не говорите больше ни слова, черт возьми. Ладно?

Но она все же что-то говорит, и, сказать откровенно, я не удивлена.

– Просто собиралась сказать, что понимаю тебя и что мы увидимся завтра.

– Завтра? – Я только теперь вспоминаю, что мы еще не закончили.

– Завтра фотосессия.

– Не уверена, что смогу вернуться.

– Что ж, – говорит Эвелин, – я очень на это надеюсь.

67

Придя домой, по привычке бросаю сумочку на диван. Я устала, я зла, и глаза сухие, будто их отжали, как выстиранное белье.

Сажусь, не потрудившись снять пальто и туфли. Отвечаю на мамин имейл с информацией о ее завтрашнем рейсе. Поднимаю ноги и кладу их на столик. Точнее, на лежащее на нем письмо.

И только тогда до меня доходит, что в квартире появился кофейный столик.

Его вернул Дэвид. А на столике конверт с моим именем и адресом.

Я кладу письмо на стол. Снова поднимаю ноги. С трудом вылезаю из пальто. Сбрасываю туфли. Откидываю голову назад. Дышу.

Не думаю, что расторгла бы свой брак без Эвелин Хьюго.

Не думаю, что смогла бы противостоять Фрэнки без Эвелин Хьюго.

Не думаю, что у меня появился бы шанс написать стопроцентный бестселлер без Эвелин Хьюго.

Не думаю, что поняла бы истинную глубину преданности мне моего отца без Эвелин Хьюго.

Поэтому я думаю, что Эвелин ошибается только в одном.

Моя ненависть не так проста.

68

Добравшись утром до квартиры Эвелин, я обнаруживаю, что не могу вспомнить, когда вообще приняла решение прийти.

Я просто проснулась и в какой-то момент поймала себя на том, что выхожу из дома. А свернув за угол по дороге от метро, поняла, что ни в коем случае не могла бы не прийти.