– Таня! – В горло мне словно горсть дресвы швырнули резко; будто давно не пил воды – в нем, в моем горле, пересохло; день был тяжелый – изнемог.

Останавливаются. Таня – нет, а Федя, моторист, поворачивается ко мне полубоком и говорит через плечо:

– Чё тебе надо?.. Отвали.

– Тебя я не спрашиваю, – говорю, чуть ли не шепотом произношу, так сразу голос сел мой почему-то. – И обращаюсь не к тебе, а к ней.

– Она с тобой не хочет разговаривать. Не видишь, чё ли?

– Сама пусть скажет.

Молчит Таня, глядя в сторону, наверное – на темный ельник – тот как в венце – окрасился багрово. Глаза у нее, у Тани, зеленые – помню. И зрачки в них сейчас расширились – знаю. Небо в них отразилось – несомненно.

Заколотило вдруг меня. Как кофемолку, только что включенную. Нашелся бы добрый человек, думаю, выключил бы. Некому. У самого не получается.

– Таня, – говорю.

Не отвечает.

– Ты чё, русского языка не понимашь? – спрашивает моторист. Совсем уже ко мне, лицом и грудью, повернулся. Отняла, разомкнув, от него Таня руки; стоит теперь, опустив их вдоль тела, и край рубахи пальцами теребит – замечаю.

– Твоего – нет, – говорю. – Шепелявишь, – но это так уж, для словца я.

– Ну, счас поймешь… Чё, такой смелый?

Смотрю, появляются из-за угла пустого, нежилого дома два паренька лет шестнадцати или семнадцати. Я их раньше тут не видел. Гостят, наверное, в Черкассах. И оба курят. Окурки бросили себе под ноги – затоптали. Теперь глядят – словно куда-то – до нас им дела будто нет.

– Ну? – говорит моторист. – Давай беги, пока я добрый, ноги отсюда уноси.

– Таня, – говорю. – В чем дело?

– А ты не знаешь?

– Нет.

– Не притворяйся!

– Что случилось?

– Не ожидала от тебя…

– Да объясни же.

– Не хочу.

– А почему?

– Да потому… И зря приехал!

– Уже понял.

Резко повернувшись, пошла Таня по направлению к своему дому – через поляну. И я пошел было за ней – чтобы узнать. Хотя и знаю… И знаю, что произойдет. Дело к чему идет, понятно.

Перегораживает мне дорогу моторист – грудь свою выпятил в тельняшке. Приятели его, родственники ли подступили, стоят теперь возле него – слева и справа – как охранники. Мне улыбаются – как другу.

Ну, драться нам не привыкать, стою, так думаю. И я ж – яланский.

Кто-то команду будто дал – мы замахали кулаками. Я не зевал уж тут и первым выпад сделал.

– Не трогайте его! – кричит, слышу, Таня. Вернулась, значит. Подбежала, между нами встать пытается – мелькает. Ее случайно не задеть бы.

Собаки схватятся, их разними-ка. Где ж остановишь нас – в пылу мы. Как тех собак же – только палкой. В руках у Тани палки вроде нет.

Один парень, что стоял от меня слева, а от Феди справа, лежит на дороге, скорчился – это я ему под дых ударил сразу, а после – в челюсть; поджал колени чуть не к подбородку, рот широко открыл он – я на него и не смотрю, но как-то это отмечаю. Другой паренек, ниже первого, но коренастее того и, видно, вёртче, старается, будто боксер, прыгая пружинисто передо мной, зайти сзади и напасть на меня со спины – его маневр предупреждаю, еще и Таня в этом помогает мне – хватает парня за рукав и держит цепко. А Федя бьет, словно по груше, меня под ребра кулаком, и в кулаке его сверкает что-то – как осколок. Думаю об этом мельком, будто о постороннем и не имеющем ко мне никакого отношения – боли не чувствую – поэтому.

Мы – молчком. Таня – кричит:

– Отпустите его, слышите?!

Вроде никто меня не держит. Таня о чем-то о другом.

Разбил нос мотористу. Отступил тот в сторону, задрал вверх голову – чтобы кровь на тельняшку ему не бежала. Тот, коренастый, тоже отошел. Сузив глаза, словно прицеливаясь, и побледнев, наверное, от гнева, в скулах, на меня смотрит. Смотри, думаю, от меня не убудет.

– Ну, сука, – говорит моторист, – ты у меня еще получишь.

– Ладно, – говорю. – Но уже только не сегодня.

– Здесь или в городе поймаю.

– Не поймаешь, а поймаете… Ты же один-то побоишься.

– Ее бы не было, тогда бы…

– Не будет там ее, надеюсь.

– Уходите! – кричит Таня, не на меня глядя, а на Федю.

Вижу, пошли они. Куда, не знаю. И тот поднялся, что лежал. Мне погрозили на прощанье: мы, мол, найдем тебя, не сомневайся.

Ладно.

Стою. Мне кажется – спокоен, только зубами вдруг скриплю – так, как Андрюха Есаулов, – того вдруг вспомнил. Скрипеть перестал. Опять начал.

Так и привыкну, думаю. А это мне не надо. Снова скриплю. И снова прекращаю. Не подчиняюсь сам себе – как раздвоился.

Залез рукой под энцефалитку, чувствую – липко, вынул, смотрю – кровь на ладони. Вот-те на́. Истыкал Федя ножичком меня, как сыр, выходит, – энцефалитка в мелких дырках, и кровь наружу пропиталась. Держал в руке он, значит, складничок – то, что сверкало, – не осколок. Теперь я понял. Что глубоко, так это вряд ли: им, складничком этим, только грязь из-под ногтей вычищать да карандаши затачивать – миниатюрный. Но все равно – не по-людски. Боль я снаружи только чувствую – как от ушибов, да так еще: крапивой будто настегали – горят порезы.

Стою. И что за день такой, думаю, выдался – тычут в меня кому не лень и чем попало – будто в неживого.

– Олег! – кричит Таня. Темное – кровь на руке моей, наверное, увидела. – Ты чё, поранен?.. Он же придурошный! Под сроком ходит, под условным… За драку тоже… Где ты поранен, покажи!..

– Уйди, – говорю.

– Олег, родной, я же нарочно. Он мне не нравится совсем!

– Уйди, – говорю.

– Из-за тебя же это!

– Ну, тем более.

– Он мне противный!

– Я заметил.

Развернулся. Пошел.

– Олег! – кричит Таня.

Догоняет меня, ловит за руку.

– Родной мой!

– Отстань, – говорю. – Я тебя видеть больше не хочу.

– Олег, – говорит Таня. Стоит на дороге. Еще что-то говорит, много, взахлеб – оглох от злости – не вникаю.

Не оглядываюсь. Иду. Гравий под кедами шаги мои считает, скрычегая, – слышу. Чувствую: по животу стекает теплой струйкой – кровь. Ладно, думаю, вся не вытечет – ведь не фонтаном.

Иду.

Ночь уже. Звезды редкие. Север светлый. Птицы в лесу кричат – ночные, предупреждают жертву: мы, дескать, вылетели на охоту – прячься. Кто-то спрячется, кто-то – не успеет.