В тот день (ну, к вечеру, правда!) Пётр Иванович и перестал различать своих от чужих. Встретил в коридоре, уже собираясь домой и трясущимися руками натягивая пальтецо на своё тщедушное тело, соратника верного Берзина и вдруг как выхватит револьвер, как приставит его к груди пламенного революционера:

– А ну, гада к стенке!

Хорошо успели наброситься и отнять боевое оружие. Берзин так и остался стоять как приклеенный, пока вяло выкрикивающего чепуху Магго Петра Ивановича уводили к доктору. Доктора он тоже потребовал расстрелять, рубаху с себя снять не дал и больно, как белка, кусался. Отправили сразу в лечебницу. В лечебнице, правда, пришлось повозиться: держали во льду, кипятком обливали, кормили насильно, легонько пороли. Лекарств настоящих тогда ещё не было: ну, бром, валерьяна. Кого этим вылечишь? Зато, уже выздоравливая и смущённо покашливая в прокуренный кулачок на прогулках по скучному дворику лечебницы, познакомился Пётр Иванович с такими же, как он, пострадавшими за дело красного террора, не пожалевшими себя товарищами. Многие и симптоматику имели похожую: перестали отличать своих от чужих и классовых врагов видели в каждом, совсем и случайном лице и предмете: животных и даже, бывало, деревьях. Были, однако же, и другие, к которым запросто захаживали расстрелянные, требовали, чтобы им объяснили причину их собственной смерти, детей приводили и жён с матерями. Но эти встречались не так чтобы часто.

На Таню стало страшно смотреть: Александр Сергеевич пропал. Потом Алиса сбегала в больницу, спросила, что с доктором Веденяпиным. Отводя глаза, старшая медсестра сказала, что с сыном там что-то. Забрали, короче. У Алисы Юльевны перехватило горло: как Тане сказать? Сказала осторожно. Таня опустилась на диван, обхватила себя руками крест-накрест и закачалась из стороны в сторону.

– Танюра! – строго, как будто Таня плохо написала французский диктант, сказала Алиса Юльевна. – Ты знаешь, сейчас очень многих берут. Ты знаешь ведь это?

– Я знаю, – испуганно ответила Таня.

– Помочь мы не можем. Бог даст, – и Алиса быстро, как это делала няня, трижды перекрестилась, – Бог даст, и отпустят. Тебе в эти вещи не нужно мешаться.

От волнения она делала ошибки в русском языке, но тут же всегда исправлялась.

– Тебе не нужно вмешиваться в такие вещи, – сказала гувернантка, с болью наблюдая за Таниным лицом.

При этом Таня изо всех сил натягивала на лицо волосы с обеих сторон головы, как будто пытаясь в них спрятаться.

– Я сейчас пойду туда, – не переставая закрываться волосами, забормотала она и вскочила. – И не держи меня!

– Куда ты пойдёшь? – спросил отец, входя в комнату. – Позволь мне решать. Никуда не пойдёшь. Ты дома останешься, с сыном.

– Но ты же не знаешь! – закричала Таня. – Куда вы все лезете? Что вам за дело?

Отец вопросительно перевел глаза на Алису Юльевну.

– Нашёлся герой? – с легким презрением, которое всегда появлялось в его голосе, когда речь заходила об Александре Сергеевиче, давно переставшем быть тайной для дома Лотосовых, спросил он.

– О да! – громко вздохнула Алиса. – Несчастье такое. Там сына забрали.

– Не смей ничего говорить! – ещё громче, звенящим, срывающимся голосом закричала Таня, хотя отец подавленно и угрюмо молчал. – Не смейте все лезть! Я знаю, что делать, и я это сделаю!

– В таком состоянии ты не пойдёшь! – резко оборвал отец и сам побагровел. – В таком состоянии ты не дойдёшь! Ты хочешь свалиться на улице? И чтобы тебя подобрал их патруль?

– Папа! – забормотала она как безумная и вдруг опустилась перед ним на колени. – Отпусти меня! Ради Бога, не держи!

Он подхватил её под мышки и начал поднимать с пола. Руки её показались ему слишком горячими. Он вновь посадил её на диван и быстро пощупал ей лоб.

– Да жар у тебя! Ведь ты вся горишь!

Алиса Юльевна села рядом с Таней и обняла её. У Тани стучали зубы.

– Алиса! Чего вы расселись! – зарычал доктор Лотосов. – Ведь это же тиф! Ребёнок пусть спит вместе с няней, а Таню немедленно в детскую! И чтобы там было тепло! Подите там перестелите, я сам уложу!

…Александр Сергеевич вёл её по пушистому и тёплому – как солнцем согретая в поле трава, – по очень блестящему белому снегу. Она цеплялась за его плечи, но он почему-то выскальзывал и вдруг становился невидимым. Вокруг зазвучала «Аида». Так громко, что стала болеть голова, потом заболело всё тело. Ей стало казаться, что Александр Сергеевич задумал украсть у неё Илюшу и отвести его к отцу. Но кто был Илюшин отец? Этого она никак не могла вспомнить. И где он сейчас? Старый цыган с сизой и раздувшейся мордой утопленника катался по белому снегу, и рядом каталась гитара на шёлковой ленте… Александр Сергеевич начал вдруг до боли целовать её в грудь, и она, смеясь от восторга и от того, что ей стало щекотно, просила его: «Крепче! Крепче! Ты их не кусай, ты соси!» – «А как же тогда молоко?» – спросил её Александр Сергеевич. Ужас она почувствовала от этого его простого вопроса. А как же тогда молоко? Чем Илюшу кормить? Она молоко-то своё отдала! Ей стало стыдно, и она хотела оттолкнуть от себя Александра Сергеевича, который собирался украсть у неё Илюшу и отдать его отцу, но Александр Сергеевич впился в её тело своими знакомыми ей, бешеными губами, и она обмякла, растворилась в его поцелуях, перестав даже и обращать внимание на то, что ей больно, особенно горло, особенно там, где ключицы, и там, где живот, куда спрятан Илюша…

Отец говорил Дине и Алисе, что главное – не давать бредить, силой возвращать её к действительности, но именно этому она и сопротивлялась. Как только Дина, с растрёпанными, дыбом стоящими над выпуклым лбом медными волосами, заплаканная от постоянного страха, что сестра её умирает, увидев, что Таня проснулась и смотрит на неё ничего не выражающими глазами, начинала спрашивать у неё, какое сегодня число, год и месяц, Таня отвечала ей такой незнакомой, прозрачной улыбкой, что Дина пугалась. Температура держалась долго, а когда она наконец упала, Таня не могла пошевельнуться от слабости и даже не сопротивлялась тому, что её пришлось обрить наголо. Теперь она лежала в детской, которую два раза в день хорошо топили, её кормили вкусным перловым супом и котлетами (о том, откуда берутся дрова и почему в супе плавает картошка и кусочки моркови, она не спрашивала!), и самым главным ощущением её, как только утихла ноющая боль в спине, стало ощущение потери своего тела. Иногда она приподнимала руку и искренно удивлялась: что это? Рука? Она помнила, что это её рука, но каким образом эта рука вдруг приподнялась и что это значит: рука – она не понимала.

– Что ты чувствуешь, что? – кричала на неё Дина и трясла её за плечи. – Ответь же мне, Танька! Меня хоть ты чувствуешь?

– Тебя? – прозрачно улыбалась Таня. – Конечно. Вот ты.

И проводила бескровными пальцами по своему локтю, замеревшему в Дининых ладонях.

– Нет, это не я, это – ты! – ужасалась Дина. – Рехнулась ты, Татка! Да что же с тобой?