В поступи их деревянных башмаков он слышал отзвук грядущего освобождения.

В их мире он видел буржуев и пролетариев, классы. А в Балуте была нищета. И никакой концентрации капитала, обещанной марксистской теорией, тут не происходило, наоборот, происходила его децентрализация, что было нездоровым, вредным явлением. Балутские хозяева мастерских — это не буржуазия, а балутские рабочие — не пролетариат. Нет, он не верил в Балут. Его тянуло к фабричным трубам, дыму, стуку машин, зову гудков. Именно оттуда придет освобождение. Надо только просветить массы, разъяснить им ситуацию, сделать их сознательными. И Нисан ежедневно встречался с мастерами в широких бархатных штанах, говорил с ними в эти горькие для Лодзи дни, побуждал их к борьбе, призывал просвещать несознательных братьев по труду. Они слушали его, эти бежавшие от Бисмарка немцы. Они напрягали свои тяжелые головы, внимая его просветительским речам, и кивали в знак согласия.

— Конечно, да, конечно.

Он спал по ночам лишь считанные часы. Он не переставал работать, писать, переписывать, составлять прокламации, снабжать литературой.

Распространительницей литературы, посыльной между Нисаном, кружками, немецкими ткачами, подвалом Тевье была Баська, дочь Тевье; она единственная в доме не слушала проклятий и ругательств матери в адрес отца, но поддерживала его, сердцем прикипев к нему и его идеям. Сама она была прядильщицей у мелкого подрядчика и работала с утра до поздней ночи, не имея возможности справить себе приличное платье и пару недырявых башмаков. В свои пятнадцать лет, будучи по сути еще ребенком, Баська поняла речи отца, прониклась справедливостью его слов.

— Мама, — вступалась она за него каждый раз, когда Кейля нападала на Тевье, — мама, перестань проклинать папу. Ты должна быть счастлива, что у тебя такой муж.

— Да я просто падаю под грузом такого счастья, — усмехалась мать. — Слышь, Баська, не дай своему сумасшедшему папаше сбить тебя с толку, а то закончишь тем, что тебя закуют в кандалы…

Баська чинила отцу одежду, латала рубашку, готовила ему еду, когда мать стояла на улице с ведром огурцов, стелила постель, когда он после целого дня беготни возвращался домой ночью усталый и измученный.

— Баська, — прижимал ее к себе Тевье, — ты ведь меня понимаешь, правда, Баська? Ты ведь не считаешь меня сумасшедшим, доченька?

— Папочка, — нежно отвечала девочка, кладя свою темную головку ему на грудь, — я всегда буду с тобой.

В сумрачном подвале, в нищете, нужде, среди вечных жениных проклятий, Баська служила Тевье утешением. После долгих дней, в которые он подстрекал, кипятился, разжигал ненависть к несправедливости этого мира, Баська, смуглая, темноволосая девушка с загадочными зелеными глазами, была его светом, его домашним счастьем.

— Баська, иди ко мне в постель, — звал он ее. — Ты же еще маленькая девочка, ты же не стесняешься спать с папой.

— Нет, папочка, — отвечала Баська и счастливая ложилась рядом с отцом, тихо целуя его, чтобы мать не проснулась и не принялась ругаться из-за этих поцелуев ни с того ни с сего.

В доме было сыро, холодно, по нему бегали крысы и пищали от злости на то, что им нечего здесь грызть. Частенько они перепрыгивали через спящих, но отец и дочь не видели и не слышали этого. Они были счастливы своей любовью и нежностью.

Не меньше, чем отца, маленькая Баська любила и приходившего к ним в дом Нисана. Она часами могла лежать на лавке и, несмотря на усталость после рабочего дня, не засыпать, а смотреть на этого высокого молодого человека, сидевшего за столом и писавшего с ее отцом крамольные речи. Молодая, бедная, измученная трудом в ткацкой мастерской, она даже не помышляла о том, чтобы подойти к этому чужому и образованному человеку, выказать свою любовь и огромное уважение к нему. Она не раз слышала от отца, что этот Нисан, ставший ткачом сын балутского меламеда, за время ссылки очень вырос, многому научился и даже студенты и интеллигенты не могут сравниться с ним. Простая девушка, едва умевшая написать письмо и прочесть книжку на обычном еврейском языке, Баська не осмеливалась мечтать о том, что она и Нисан будут вместе. Она только чувствовала тепло и счастье, когда, лежа на узкой лавке рядом с сестрой, смотрела и смотрела на него часами, как на прекрасную картину.

Теперь она часто приходила к нему в комнату, приходила с поручениями, носила от него бумаги — секретные и не очень — агитаторам, отцу. И она была так счастлива в эти голодные безработные дни, что даже молила Бога, чтобы эта безработица не кончалась, чтобы ей не надо было возвращаться к пряже.

Затаив дыхание, она сидела на берегу тихо, словно ее совсем здесь не было, и смотрела на руки Нисана, на эти мужские костлявые руки, быстро перебиравшие исписанные листы. Баська боялась даже вздохнуть. А когда он клал бумаги ей в корзинку, она задрожала от счастья, потому что он случайно коснулся ее руки.

— Будь осторожна, Баська, — наставлял ее Нисан, — если тебя поймают, не проболтайся, кто тебе это дал.

Она хотела ему сказать, что она скорее согласится, чтобы ее разрезали на ремни, чем выдаст его, но так и не решилась и с опущенной головой вышла из комнаты, держа в руках корзинку.

На самой окраине Лодзи, у самых полей, в комнате студента ветеринарного института Мартина Кучиньского, исключенного за принадлежность к кружку польской социалистической революционной партии «Пролетариат», регулярно и быстро работала подпольная типография.

— Как дела, Феликс? — спросил, поправляя вечно падавшие ему на глаза русые пряди, Кучиньский у своего товарища, который стоял весь измазанный типографской краской и работал за валиком.

— Первые экземпляры пачкаются, — ответил Феликс, высокий еврейский парень в пенсне на остром изогнутом носу, с кудрявым черным чубом и маленькой острой бородкой, — но те, что выходят потом, получаются лучше. Подай-ка бумагу, Мартин.

В стороне, рядом с кухней работали две девушки, одна из них — учительница Ванда Хмель, светлая блондинка с маленьким крестиком на шее, которая жила без венчания с исключенным студентом Кучиньским. Рядом с ней на маленькой скамеечке сидела биолог Мария Лихт, смуглая, похожая на цыганку, черноволосая и черноглазая. Девушки сушили у печки сырые, плохо пропечатанные прокламации и складывали их в аккуратные стопки.

— Говори что хочешь, Феликс, — сказал Мартин, резко отбросив вверх волосы, снова упавшие и закрывшие его зеленые глаза, — но мне не нравится эта прокламация, она не проймет рабочих.

— Так ее составил ЦК, — ответил Феликс, намазывая резиновый валик краской.

— ЦК, ЦК, — передразнил его Мартин. — А мне не нравится стиль ЦК. Мягко и интеллигентно написано, не для рабочих.

Феликс отложил в сторону валик и какое-то время смотрел на своего товарища сквозь пенсне, скакавшее на его остром носу.

— Мартин, как ты говоришь о ЦК? — спросил он со страхом в голосе.

— Ты напоминаешь мне талмудистов, Феликс, — рассмеялся Мартин. — Ты трепещешь перед ЦК, как набожные евреи перед законоучителями. Я бы такую прокламацию выпустил — рабочие бы пальчики облизали. Жесткий призыв, как на мокрое дело…