– больше предпочитают сеть. Но сеть – это… Поймать могут, раз; второе: ты с ней намучаешься, с окаянной, пока ее разберешь да выкидаешь – время-то сколько надо!

– Да… Попробуй покидай ее. «Зачем вы, девушки…». А Люба скоро придет?

Дед глянул на часы.

– Скоро должна придтить. Счас уж сдают молоко. Сдадут, и придет. Ты ее, Егор, не обижай: она у нас – последыш, а последышка жальчее всех. Вот пойдут детишки у самого – спомнишь мои слова. Она хорошая девка, добрая, только все как-то не везет ей… Этого пьянчужку нанесло – насилу отбрыкались.

– Да, да… С этими алкашами беда прямо! Я вот тоже… это… смотрю – прямо всех пересажал бы чертей. В тюрьму! По пять лет каждому. А?

– Ну, в тюрьму зачем? Но на годок куда-нибудь, – оживился дед, – под строгий изолятор, я бы их столкал! Всех, в кучу!

– А Петро скоро приедет?

– Петро-то? Счас тоже должен приехать. Пущай посидят и подумают.

– Сидеть – это каждый согласится. Нет, пусть поработают! – подбросил Егор жару.

– Да, правильно: лес вон валить!

– В шахты! В лес – это… на чистом-то воздухе, дурак согласится работать. Нет, в шахты! В рудники! В скважины!..

Тут вошла Люба.

– Вот те раз! – удивилась она. – Я думала, они где-нибудь ночью приедут, а он уж дома.

– Он не стал возить директора, – сказал дед. – Ты его не ругай – он объяснил почему: его тошнит на легковушке.

– Пойдем-ка на пару слов, Люба, – позвал Егор. И увел ее в горницу. На что-то он, похоже, решился.

В это время въехал в ограду Петро на своем самосвале.

Егор пошел к нему… Он так и не успел сказать Любе, что его растревожило.

Люба видела, как они о чем-то довольно долго говорили с Петром, потом Егор махнул ей рукой, и она скоро пошла к нему. А Егор полез в кабину самосвала, за руль.

– Далеко ли? – спросил дед, который тоже видел из окна, что Егор и Люба собрались куда-то ехать.

– Да я сама толком не знаю… Егору куда-то надо, – успела сказать Люба на ходу.

– Любка!.. – хотел что-то еще сказать дед, но Люба хлопнула уже дверью.

– Чего он такое затеял, этот Жоржик! – сказал вслух дед – Это же что за жизнь такая чертова пошла – вот и опасайся ходи, вот и узнавай бегай…

И он скоренько тоже пошел на половину сына – спросить, куда это Егор повез дочь, вообще, куда они поехали?

– …Есть деревня Сосновка, – объяснил Егор Любе в кабине, когда уже ехали, – девятнадцать километров отсюда…

– Знаю Сосновку.

– Там живет старушка, по кличке Куделиха. Она живет с дочерью, но дочь лежит в больнице…

– Где это ты узнал-то все?

– Ну, узнал… я был сегодня в Сосновке. Дело не в этом. Меня один товарищ просил разузнать про эту старуху, про ее детей – где они, живы ли?

– А зачем ему? Товарищу-то?

– Ну… Она родня ему какая-то, тетка, что ли. Но мы сделаем так: подъедем, ты зайдешь… Нет, зайдем вместе, но расспрашивать будешь ты.

– Почему?

– Ты дай объяснить-то, потом уж спрашивай! – повысил голос Егор.

Нет, он, конечно, нервничал.

– Ну, ну! Ты только на меня, не кричи, Егор, ладно? Больше не спрашиваю. Ну?

– Потому что, если она увидит, что расспрашивает мужик, то она догадается, что, значит, он сидел с ее сы… это, с племянником. Ну, и сама кинется расспрашивать. А товарищ мне наказал, чтоб я не говорил, что он в тюрьме… Фу-у! Дошел. Язык сломать можно. Поняла хоть?

– Поняла. А под каким предлогом я ее расспрашивать-то возьмусь?

– Надо что-то выдумать. Например: ты из сельсовета… Нет, не из сельсовета, а из рай… этого, как его, пенсии-то намеряют?

– Райсобес?

– Райсобес, да, из райсобеса, мол, проверяю условия жизни престарелых людей. Расспроси, где дети, пишут ли?.. Поняла.

– Поняла. Все сделаю как надо.

– Не говори «гоп»…

– Вот увидишь.

Дальше Егор замолчал. Был он непривычно строг и сосредоточен. Уловил чутьем удивление Любы… Через силу улыбнулся и сказал:

– Не обижайся, Люба, я помолчу. Ладно?

Люба тронула ладонью его руку… Сказала:

– Молчи, молчи. Делай как знаешь, не спрашивай. – Такого Егора она сильней любила и ничуть не обижалась.

– А что закричал… прости, – еще сказал Егор. – Я сам не люблю, когда кричат.

Егор добро разогнал самосвал. Дорога шла обочиной леса, под колеса попадали оголенные коренья, кочки, самосвал прыгал. Люба, когда ее подкидывало, хваталась за ручку дверцы и смотрела на Егора. Егор смотрел вперед – рот плотно сжат, глаза чуть прищурены – весь во власти одного желания. И Люба поняла наконец то, что очень хотела понять в эти дни и о чем догадывалась: он очень сильный мужик, Егор. И потому ее так неудержимо повлекло к нему. Он сильный и надежный человек.

Просторная изба. Русская печь, лавки, сосновый пол, мытый, скобленый и снова мытый… Простой стол с крашеными столешницами. В красном углу – Николай угодник.

Старушка Куделиха долго подслеповато присматривалась к Любе, к Егору… Егор был в темных очках.

– Чего же, сынок, глаза-то прикрыл? – спросила она. – Рази через их видать?

Егор на это неопределенно пожал плечами. Ничего не сказал.

– Вот мне велели, бабушка, все разузнать, – сказала Люба.

Куделиха села на лавочку, сложила сухие коричневые руки на переднике.

– Дак а чего узнавать-то? Мне плотют двадцать рублей… – Она снизу просто посмотрела на Любу. – Чего же еще?

– А дети где ваши? У вас сколько было?

– Шестеро, милая, шестеро. Одна вот теперь со мной живет, Нюра, а трое – в городах… Коля в Новосибирском на паровозе работает, Миша тоже там же, он дома строит, а Вера – на Дальнем Востоке, замуж там вышла, военный муж-то. Фотокарточку недавно прислали – всей семьей, внучатки уж большенькие, двое: мальчик и девочка.

Старуха замолчала, отерла рот краешком передника, покивала маленькой птичьей головой, вздохнула. И она тоже умела уходить в мыслях далеко куда-то – и ушла, перестала замечать гостей. Потом очнулась, посмотрела на Любу и сказала – так, чтоб не молчать, а то неловко молчать, о ней же заботятся:

– Вот… Живут. – И опять замолчала.

Егор сидел на стуле у порога. Он как-то окаменел на этом стуле, ни разу не шевельнулся, пока старуха говорила, смотрел на нее.

– А еще двое?.. – спросила Люба.

– А вот их-то… я и не знаю: живые они, сердешные душеньки, или нету их давно.

Старушка опять закивала сухой головой, хотела, видно, скрепиться и не заплакать, но слезы закапали ей на руки, и она скоро вытерла