С Дзержинским повторилась история Ленина – к нему бумерангом вернулось то, в чем обвиняли его самого, – история с умышленной изоляцией Ленина в Горках: Железного Феликса под предлогом необходимости в лечении начинают потихоньку отстранять от власти и в ГПУ, последней для него прочной гавани, детище и деле всей его жизни. Он это понимает и даже жалуется окружающим, все явственнее чувствуя за спиной тени приставленных к нему Сталиным Менжинского и Ягоды, двух своих первых заместителей, многие вопросы решающих уже без него. Так все это и продлится до самой смерти Дзержинского в 1926 году. В 1925 году Дзержинский несколько раз, будучи на лечении, уже постфактум узнавал о каких-то решениях по линии ГПУ, принятых при участии Менжинского взамен его личного присутствия на заседании Политбюро.

В это время он находился в настоящей депрессии. К тому же произошло окончательное отдаление от жены, Софьи Сигизмундовны Дзержинской (в девичестве Софья Мушкат), совместная жизнь с которой давно уже не ладилась, хотя это единственная его жена и соратник еще с 1905 года, со времен варшавского подполья социал-демократов, ждавшая из всех тюрем и эмиграций. С 1923 года Дзержинский часто вообще не ездил ночевать домой, предпочитая спать на раскладушке в собственном кабинете ГПУ на Лубянке или уезжать на служебную дачу. Хотя он в горячие дни 1918–1919 годов тоже часто спал в своем кабинете за ширмой. По одной из версий, называемой исторической легендой, заместитель Дзержинского в ВЧК эсер Александрович давал инструкции чекисту Блюмкину стрелять в германского посла прямо в приемной председателя ВЧК, когда сам Дзержинский спал в считаных метрах от заговорщиков за ширмой.

К тому же все чаще местом его ночлега становится палата в больнице и в санатории, а два последних года жизни Дзержинский не только страшно уставший, но еще и тяжелобольной человек, которому даже просидеть рабочий день в кабинете непросто. После очередного лечения в Крыму он очень располнел и внешне сдал, на последних фотографиях от прежнего несгибаемого революционера остался лишь тот же прожигающий, фанатический взгляд. Среди фотографий Дзержинского есть одна, сделанная в его кабинете на Лубянке, 11, где Дзержинский явно специально позирует фотографу с телефонной трубкой в руке. И на этом фото даже фанатичный и дерзкий взгляд, так впечатляющий почти всех, независимо от личного отношения к Дзержинскому, уже, кажется, задернут какой-то ранее неведомой для его фотографий грустью. И это только 1922 год, настоящая депрессия и болезнь еще не пришли. А на одной из последних съемок Дзержинского на кинопленку он даже улыбается довольно вымученно, при этом лицо выглядит очень изможденным, и все тот же опустошенно-тоскливый взгляд – кажется, это последняя его зима 1926 года. Дзержинский снят кинооператором у служебного автомобиля вместе со своим приближенным по ГПУ Яковом Аграновым. Главным для этого «позднего Дзержинского» все же была депрессия, усталость от жизни, чувство отстранения от рычагов управления страной. Происходит удивительная вещь: в эти годы Железный Феликс очень часто жалуется. Жалуется на излишнюю самостоятельность Ягоды и Менжинского за его спиной на Лубянке, на недоверие партии ГПУ и лично ему. В 1925 году он пишет Зиновьеву (с которым тоже не слишком дружит): «Для ГПУ настала тяжелая полоса, работники смертельно устали, некоторые до истерии, а в верхушке партии Бухарин и Калинин вообще сомневаются в необходимости ОГПУ, как и весь Наркомат иностранных дел».

Призывавшие либерализовать ГПУ и убрать чекистские перегибы 1918–1920 годов, именно Бухарин и Калинин понемногу стали для Дзержинского олицетворять этот правый уклон в верхушке партии, наступавший на чекистское братство. Если слухи о том, что Михаил Иванович Калинин плакал, подписывая смертные приговоры из ГПУ, ничем в истории не подтверждены, то он все же и вправду громко требовал урезать часть полномочий чекистской спецслужбы. Еще одним явным врагом Железного Феликса становится ставленник Троцкого на посту наркома финансов Григорий Сокольников (Бриллиант), постоянно требующий урезать ассигнования на программы ГПУ, он в начале 20-х годов будет против финансирования и советской промышленности по плану Дзержинского как главы ВСНХ. Именно эту троицу Дзержинский однажды нарисовал на карикатуре посреди заседания ЦК партии и потом показывал своим чекистам: на знаменитой эмблеме ВЧК меч революции на фоне щита подтачивают напильниками три фигурки, подписанные именами Бухарина, Калинина и Сокольникова.

Тут же Дзержинский рубит правду Карлу Радеку: «В ГПУ долго служили только святые или негодяи, теперь святые все больше уходят от меня, я остаюсь с негодяями». Это так сам Дзержинский в период депрессии оценил кадровую обстановку в родной спецслужбе, продолжая только для официальной прессы упоминать исключительно о «святой» половине своих подчиненных. Это если кому-то покажется перебором вынесенное в эпиграф суждение перебежчика из чекистов Игнатия Райсса (Порецкого) о том, что все они в ВЧК были стаей, а Дзержинский их мрачным демоном. Жалуется Феликс Эдмундович и на врачей, не дающих ему вернуться к нормальной работе. Жалуется лично Сталину на ставшего после смерти Ленина главой советского правительства Алексея Рыкова: «Он мне не доверяет и полностью меня игнорирует». Именно Рыкова Дзержинский сменил во главе ВСНХ в 1924 году. И на своего заместителя по ВСНХ Пятакова, близкого тогда к Троцкому, тоже жалуется: «Он не помощник мне, а главный дезорганизатор нашей промышленности». Даже за месяц до своей смерти в письме рыковскому заместителю Куйбышеву Дзержинский, очевидно предчувствуя скорую смерть, признается в своей страшной депрессии, называя ее жизненным тупиком, предрекая даже гибель революции от рук скорого ее «могильщика и диктатора с фальшивыми красными перьями». В этом письме Дзержинский успел попросить отставки с поста главы ВСНХ, которой в связи со смертью так и не дождался, а в завершение его открыто написал: «Я устал от всех наших противоречий».

В последнее время исследователи получили возможность открыто сказать об еще одной возможной причине этой депрессии последних лет жизни Феликса Дзержинского, кроме утвержденного в советские годы мнения о нездоровье и перегрузке тяжелой работой. Стало возможным предположить, что в депрессию Железного Феликса ввергли и раздумья о количестве пролитой в годы Гражданской войны и «красного террора» крови. Вернее, о результате этой беспощадной работы ВЧК. Представляется, что, сохранявший часть романтических взглядов на будущее мира после социалистической революции, Дзержинский мог не быть в ряду других видных большевиков разочарован наступившими после Гражданской войны и смерти Ленина временами в Советском Союзе – наступлением бюрократии мирного времени, реваншем нэпманов, отказом власти Москвы от идеи продолжения мировой революции до победного конца и так далее. Он ни разу не усомнился, судя по всему, в необходимости кровопускания его службой ВЧК в 1918–1922 годах, но вот результаты этого жертвоприношения он, вероятно, представлял себе другими.

Не случайно на Х съезде РКП(б) он попросил освободить его от обязанностей председателя ВЧК, сообщив, что «рука его никогда не дрожала, направляя карающий меч на головы наших врагов, но сейчас революция вошла в критический период, когда пришлось карать матросов в Кронштадте и мужиков в Тамбовской губернии». Вряд ли Дзержинский испугался излишней крови или пожалел конкретных кронштадтских матросов и тамбовских крестьян, ведь и в «красный террор» ЧК отстреливала далеко не только сановное дворянство и высших офицеров. Здесь скорее речь о том, что Дзержинский почувствовал: что-то сбилось в механизме вообще, революция пошла не туда, мы отстреливаем нашу прежнюю опору из матросов и бедного крестьянства, а кого будем стрелять потом? Думается, что, написав Куйбышеву, что «устал от всех наших противоречий», Феликс Эдмундович именно это и имел в виду.