И более, более того: ведь достоинства жены выявили так много хорошего в нем самом. Он переносил болезнь со стоицизмом и юмором. Находил время наведываться к другим, болевшим еще тяжелее, чем он, и даже сделал кое-что для благотворительной организации, устраивавшей обеды для престарелых. Он стал добрее и заботливее ко всем и каждому: к своей семье, друзьям, соседям, даже к незнакомцам. Тендзи Накамура был потрясен, открыв в себе такие залежи доброты. «Я, – решил он, – хороший человек». И эта мысль невероятно утешала и успокаивала его, болевшего раком, что изумляло всех, кто его знал.

Как раз, когда Тендзи Накамура восстанавливал силы после болезни, когда он пришел к осознанию, насколько был счастлив в своей жизни, и отыскало его письмо от Аки Томокавы, который служил в его взводе на железной дороге. Старый его капрал уже несколько лет разыскивал своего командира и писал, мол, надеется, что это письмо наконец-то доберется до него.

Томокава всегда раздражал Накамуру узостью своих взглядов и подобострастием, но теперь он смотрел на старого капрала совсем другими глазами и видел в нем благородного и достойного человека, с кем их столько связывает. Накамуру тронула преданность Томокавы, которая казалась ему сродни доброте его жены, Икуко, доброте его дочерей, приходивших каждый вечер поговорить с ним, и которая требовала от него какого-то доброго поступка в ответ. С того самого дня на Синдзюку Расемон, когда Накамура прочел свою фамилию в списке подозреваемых военных преступников, он взял за правило избегать любых контактов с бывшими однополчанами и (если не считать случая, который привел его к работе под началом Коты) он этого правила придерживался.

Однако теперь такое отношение показалось ему глупым и эгоистичным. Времена возмездия со стороны союзников давно прошли. Томокава, который в конце концов оказался на северном острове Хоккайдо, похоже, разыскал многих однополчан и знает об их судьбах, которые сложились по-разному. И не только об этом, но и о том, что группа инженеров-железнодорожников из их старого полка даже побывала в Таиланде (так теперь называли Сиам) и отыскала ржавый корпус первого паровоза, проделавшего путь по всему участку железной дороги Сиам – Бирма в 1944 году. Они восстанавливают его, имея целью вернуть локомотив в Японию, где его, возможно, выставят в святилище Ясукуни в честь их великого достижения.

Услышав об этом самоотверженном труде, Тендзи Накамура понял, что с возрастом он обрел много благ, в частности то, что больше не надо испытывать страх. А когда ушел страх, ему захотелось обрести гордость и разделить эту гордость с другими. Письмо Токомавы отметило в его сознании момент, когда он окончательно избавился от бремени страха, с которым жил со времен Синдзюку Расемон. Невзирая на болезнь, Накамура решил съездить в холодный город Саппоро на дальнем севере, чтобы еще раз встретиться со старым однополчанином.

Когда он добрался туда в середине зимы, в городе полным ходом шли приготовления к празднику снега. В 1966 году Накамура видел по телевизору, что тон на празднике снега задавали чудища, которые с тех пор стали популярными персонажами японских кинофильмов и на японском телевидении. Когда он ехал в такси от аэропорта Саппоро до дома Томокавы, то видел солдат из Японских сил самообороны, помогавших делать гигантские ледяные скульптуры. Когда они проезжали мимо, водитель такси настойчиво называл каждую: Гамера, огнедышащая черепаха, Годзилла, Гигант Робо, Красная Кобра с огромным лбом и торчащими из пасти клыками, Мотра[82], гигантская гусеница, и император Гильотина с громадной головой и щупальцами. Ни одно из имен ничего не говорило Накамуре, но его восхищали изысканное японское мастерство, неукротимый японский дух, выраженный в такой тщательной работе.

Томокава жил в высотном доме, построенном государством, и Накамура потерялся в этом комплексе. К тому времени, когда он разыскал нужную квартиру, он совсем выбился из сил и продрог. И все-таки – Томокава! Как здорово было снова увидеться с ним! Он растолстел, полысел и, подумалось Накамуре, вроде стал меньше ростом, но – все тот же старина Томокава с головой, похожей на редьку, пусть редька немного и подпорчена пигментными пятнами, которые испещряли лицо старого однополчанина, вызывая в памяти Накамуры неясные образы какого-то пресмыкающегося. И если он был все еще несколько раздосадован, то Томокава до того обрадовался при виде своего старого командира, был до того откровенен и до того не изменился, что Накамура теперь решительно находил милым и даже обворожительным то, что раньше вызывало у него раздражение.

Жена Томокавы оказалась еще ниже мужа, к тому же у нее, к несчастью, была неестественно большая верхняя челюсть, и от этого иногда казалось, что она больше жует слова, чем произносит их. Несмотря на это (или как раз поэтому), она была уверенной в себе (немножко чересчур, на взгляд Накамуры) женщиной, однако он предпочел увидеть в ее излишней фамильярности в обращении с ним свидетельство радушия и доброты, а то были достоинства, делавшие госпожу Томокава не вполне обыкновенной женщиной.

– Человек, наделенный такими талантами, командир, – бормотала госпожа Томокава, провожая его в гостиную, устроенную в западном стиле, вершиной которого служили два больших мягких кресла. – Солдат, бизнесмен и наш собственный Хокусай!

Тендзи Накамура скрыл замешательство за улыбкой, не разобрав, то ли женщина спутала его с бессмертным художником, то ли попросту зажевала половинку слова. Но не было никакой путаницы.

– Вы по-прежнему рисуете, командир?

Она держала в руках военную почтовую открытку и протянула ее Накамуре. На ней был нарисован небольшой портрет Томокавы, каким тот был в 1943 году на железной дороге. Стало ясно, что госпожа Томокава решила, будто это Накамура нарисовал, поскольку на обороте открытки рукой Накамуры были написаны приветствие и коротенькая фраза о том, что Томокава пребывает в наилучшем здравии.

За окнами день померк от снежных туч.

– Простите, – сказал Накамура, – но мне надо немного отдохнуть.

Он попросил разрешения сесть. Западные кресла он считал духовно грубыми и физически неприятными, сидеть в таком кресле было все равно что попасть в удушающие объятия какого-то чудища. Путешествие утомило его гораздо больше, чем он предполагал, а выписанный ему морфий, который он старался принимать в пути по минимуму, чтобы не выглядеть осоловевшим, похоже, подействовал на него сильнее обычного.

Появилось странное ощущение, будто его куда-то уносит и отдаляет, оно не было неприятным, и в то же время он ясно слышал каждый звук в комнате, ощущал каждый запах и даже движение воздуха. Мебель ожила, даже несчастные кресла стали для него живыми, и он чувствовал, что понимает все вещи, но всякий раз, когда он пытался выразить это понимание словами, оно ускользало. Неожиданно ему захотелось домой, но он понимал, что это невозможно, пока не будут исполнены все формальности его визита к Томокаве. Он прикрыл глаза и вдруг понял, что всюду вокруг него мир живет не так, как ему всегда казалось, и когда он открылся навстречу этой радости, он понял еще, и что умирает.