на его страницах и от лица и/или с точки зрения которых ведется повествование, а также специфике тех городских местностей или отдельных локусов, на которых автор сосредоточивает свое внимание. Гендерный аспект в этом случае заключается в особенностях того, как видит пространство писатель или писательница.

В настоящей работе наше внимание будет обращено главным образом к восприятию пространства одного и того же города писателем-мужчиной (Константином Вагиновым) и писателем-женщиной (Лидией Чуковской) близкого возраста.

Константин Константинович Вагинов, родившийся в 1899 году, был другом сына К. И. Чуковского Николая, совместно с которым преподавал литературное мастерство на заводе «Светлана» в 1930-е годы[1006]. Вагинова и Чуковского-младшего связывал общий знакомый — Н. П. Анциферов, учитель последнего в Тенишевском училище, поддерживавший с ним связь всю жизнь, о чем свидетельствует, например, письмо Анциферова, датированное 1944 годом, где он тепло вспоминает свою работу в Тенишевском училище, а также своего ученика — Н. К. Чуковского[1007]. С Лидией Корнеевной Чуковской, сестрой Николая, родившейся в 1907 году, Вагинов мог встречаться, но читать ее прозаические художественные произведения ему не довелось: писатель скончался в 1934 году, тогда как Чуковская приступила к написанию своей знаменитой повести «Софья Петровна» только в 1938–1939 годы. Оба автора, Вагинов и Чуковская, посвятили свои произведения Ленинграду[1008], их тексты наполнены приметами времени, в них поднимаются вопросы, характерные для до— и постреволюционного периодов российской истории, и пространство города занимает в творчестве этих авторов одно из ведущих мест. Однако урбанистическое своеобразие локуса, как мы в дальнейшем покажем, определяется писателями по-разному.

Своеобразие города у Вагинова и Чуковской напрямую связано с социальными изменениями, произошедшими в результате революции 1917 года, которая положила начало процессу, названному Д. С. Московской «трагедией родных местностей»[1009]. Исследовательница подразумевает под этим комплекс проблем, с которыми столкнулись как страна в целом, так и непосредственно жители Петербурга — Петрограда — Ленинграда: это перемена политического статуса, во многом ставшая роковой для представителей привилегированного сословия бывшей столицы, изменение характера жизни, «разбавление» в результате Первой мировой и Гражданской войн состава городского населения, разрушение культурного пространства, поворот в исторической судьбе местности (Петроград — Ленинград новыми властителями мыслился не как город трагического империализма, а как «цитадель пролетариата», откуда началось победоносное шествие советской власти по стране)[1010] и т. д. В стране, где форсированно происходило «орабочивание» и «окрестьянивание» населения в соответствии с доминирующей в большевистском изводе марксистской доктриной, применительно к Петербургу — Петрограду — Ленинграду особо острой являлась проблема его «интеллигентской закваски» (к интеллигенции, в частности, принадлежали Вагинов и Чуковская). Эта особенность города, в котором на протяжении 1920-х годов была сильна инерция «столичности», раздражала советских руководителей, в том числе Сталина[1011]. Одним из способов борьбы с городом стало лишение его столичного статуса: в этом состоял идеологически выверенный замысел большевиков[1012]. Перенесение столицы в Москву воспринималось как окончание целого периода русской истории — петербургского. М. В. Добужинский вспоминал:

С революцией 1917 года Петербург кончился. На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты ‹…› Это был эпилог всей его жизни — он превращался в другой город — Ленинград, уже с совершенно другими людьми и совсем иной жизнью[1013].

Этот город проживет 67 лет — полноценную человеческую жизнь, пройдет через «детство», «юность», «зрелость» и «старость».

Константин Вагинов

Творчество Константина Вагинова пришлось на «детство» и «юность» Ленинграда. Урбанистическое пространство его романов оказывается заселенным по преимуществу мужчинами. Петроград — Ленинград предстает в качестве «маскулинизированного» города, в декорациях которого разыгрывается драма его интеллектуалов.

Автор с самого начала своего творческого пути искал наиболее репрезентативный образ петербуржца и нашел тип героя, отвечающий биографии города, истории его возникновения, его исторической миссии для России. Это эллинист[1014], происходящий из круга интеллектуалов, выросших и возмужавших еще в имперском Петербурге (в эллинисте есть, несомненно, автобиографические черты). Люди этого типа образуют то, что Вагинов назвал «петербургским племенем» («У гулких гранитов Невы / У домов своих одичалых / В колоннах Балтийской страны / Живет Петербургское племя»[1015]), т. е. являются хранителями двухсотлетней культуры. Миссия названного «племени», по Вагинову, состоит в том, чтобы сохранить подлинную петербургскую культуру до момента ее возрождения, но для этого представителям «племени» приходится отказаться от своей «веры», от «эллинизма», и принять, как поручает Екатерина (героиня раннего прозаического опыта Вагинова «Звезда Вифлеема»), личину вифлеемца[1016], чтобы «сохранить музеи и книгохранилища». Судьбе таких людей, сотворенных Петербургом и впоследствии переменивших личину, посвящены все романы писателя.

Для Вагинова трагедия Петербурга связана в первую очередь с трагедией коренных его жителей — по преимуществу мужчин, тех, которых советская пропаганда старалась всячески очернить. В дебютном романе «Козлиная песнь» среди разговоров между «эллинистами» Петербурга неназванный герой произносит горькие слова:

Да уж, это как пить дать ‹…› Победители всегда чернят побежденных и превращают, будь то боги, будь то люди — в чертей. Так было во все времена, так будет и с нами. Превратят нас в чертей, превратят, как пить дать[1017].

В прецедентном тексте «Козлиной песни» — романе Андрея Белого «Петербург»[1018] — город воспринимается как пограничье между реальностью (исторической конкретикой) и воображением («потусторонностью»), т. е. как место мистического предчувствия[1019], находящееся на рубеже «огромной эпохи, за которой брезжит начало неведомого периода»[1020]. В таком Петербурге душа человека распята, испытывает крестные муки, томится, но не ради того, чтобы возродиться в новом качестве, как это было у Достоевского[1021], а потому, что охвачена смятением, растерянностью и осознает катастрофичность жизни. Душа будто бы застыла вместе с Петербургом в ожидании Апокалипсиса.

Роман Вагинова наследует мистике Андрея Белого, доводя ее до гротеска. В «Козлиной песни» катастрофа уже произошла, его герои живут в постапокалиптическом мире, где нет Петербурга как столицы и нет Петербурга как имени. В этой связи слова из предисловия к роману Вагинова («Теперь нет Петербурга. Есть Ленинград, но Ленинград нас не касается…») соотносятся с прологом к «Петербургу», где Белый отмечает, что «если же Петербург не столица, то — нет Петербурга. Это только кажется, что он существует»[1022] лишь отчасти. Для Белого именно столичность определяет характер Петербурга, тогда как для Вагинова первостепенным является имя города, со сменой которого он меняет свою судьбу. Рассказчик «Козлиной песни» не интересуется Ленинградом — новым городом победившей идеологии, но сам автор пристально наблюдает за судьбой города как в дебютном романе, так и в трех последующих («Труды и дни Свистонова», «Бамбочада», «Гарпагониана»), размышляя о мучительной трансформации города, который потерял свое имя.

Вагинов показывает, что под влиянием новых обитателей города