и подчиняясь закону распада, который охватил Петербург после революции и в годы Гражданской войны, словно бы лишившись живительных соков — той пуповины, что соединяла «эллинистов» города с нечеловеческим организмом Петрополя, они вырождаются и умирают. Вагинову удается изобразить «власть места» (о которой писал Н. П. Анциферов) не только над духом, но и над самой жизнью человека: смерть города оказывается гибельной для его коренных жителей.

Смрад разложения становится таким же характерным «героем» «Козлиной песни», как и ее «человеческие» персонажи. Для появляющегося на пороге книги Автора по Ленинграду носится трупный запах. То же чувствует его герой Тептёлкин: «Все казалось Тептёлкину таким рассыпавшимся плодом. Он жил в постоянном ощущении разлагающейся оболочки, сгнивающих семян, среди уже возносящихся ростков»[1023]. Позже другой персонаж романа — неизвестный поэт — сочиняет трагически-ироническое стихотворение:

А друзья его все гниют давно,

Не на кладбищах, в тихих гробиках,

Один в доме шатается,

Между стен сквозных колыхается,

Другой в реченьке купается,

Под мостами плывет, разлагается,

Третий в комнате за решеткою

С сумасшедшими переругивается[1024].

«Живых трупов», разгуливающих по виртуальному Ленинграду, замечает Автор в реальном городе. Они не желают подстраиваться под изменившиеся с приходом большевиков обстоятельства жизни и предпочитают не замечать новых насельников города, тех, кого писатель называет «новыми вифлеемцами». Почитая себя людьми эпохи Возрождения («Мы последний остров Ренессанса ‹…› в обставшем нас догматическом море…»)[1025], [1026], герои Вагинова намеренно отгораживаются от действительности теоретическими построениями и мыслями о том, что они являются подлинными хранителями петербургской культуры.

Но не только теории способствуют отрыву коренных петербуржцев от действительности. Особую силу и власть имеют разного рода дурманы, вроде опиума, после принятия которого героям «Козлиной песни» Ленинград представляется Римом периода упадка. Персонажи видят, как Нева превращается в Тибр, как перед глазами возникают причудливые видения садов Нерона или Эсквилинского кладбища, им кажется, что за ними следят мутные глаза Приапа[1027]. Над городом витает дух декаданса, и некоторые жители отбрасывают всякий стыд и предаются сладострастию (см. главу «Философия Асфоделиева»).

Помимо «оргиастических» видений и практик, дурман дарит прозрения самым чутким обитателям Ленинграда. В наркотических грезах неизвестного поэта возникает Авернское озеро, рядом с которым, по римскому преданию, находился вход в Аид: «Тогда зало переменялось. Для неизвестного поэта оно превращалось чуть ли не в Авернское озеро, окруженное обрывистыми, поросшими дремучими лесами берегами, и здесь ему как-то явилась тень Аполлония»[1028]. Само Авернское озеро описано в «Энеиде» так: «Птица над ним ни одна не могла пролететь безопасно, / Мчась на проворных крылах, — ибо черной бездны дыханье, / Все отравляя вокруг, поднималось до сводов небесных…»[1029] Смрад «устий Аверна» переносится Вагиновым на каналы Петербурга — Ленинграда.

Как мы помним из чтения Вергилия, вдоль Авернского озера рос темный лес, преграждавший путь к пещере, через которую Эней сошел в Гадес (одну из частей Аида): «Вход в пещеру меж скал зиял глубоким провалом, / Озеро путь преграждало к нему и темная роща»[1030]. Темный лес напоминает и образ-символ из «Божественной комедии» Данте (первая терцина первой песни «Ада»). Отсылки к ней также находим в «Козлиной песни»: «К утру гуманизм померк, и только образ Марии Петровны сиял и вел Тептёлкина в дремучем лесу жизни»[1031]. Тень Аполлония[1032], которая является неизвестному поэту в дебютном романе Вагинова, напоминает о беседе Одиссея с тенью прорицателя Тиресия, а также с другими полупризрачными обитателями Аида. Одиссей также встречается на страницах «Козлиной песни»: «И если он [Тептёлкин] сейчас умрет, то за его гробом пойдет не менее сорока человек и будут говорить о борьбе против века и изобразят хитроумным Одиссеем…»[1033]

В небольшой сцене наркотического видéния Вагинов контаминирует известные сцены катабасиса из «Одиссеи», «Энеиды», «Божественной комедии». То, что переживали древние и новые авторы, теперь, на очередном витке истории, переживает как откровение неизвестный поэт, герой «Козлиной песни»: будущее открывается ему как испытание, через которое должен пройти он сам и люди его круга — ленинградская интеллигенция, те, кого писатель называет «эллинистами». Прежде чем сойти в Аид, героям «Козлиной песни» необходимо принести жертву, как это делали Одиссей и Эней. Но это будут не кровавые дары в виде убитых птиц или животных, а социальное положение: герои должны пожертвовать своим общественным статусом, чтобы сохранить себя и петербургскую культуру. Вопрос сотрудничества с большевиками остро стоял для ленинградской интеллигенции. Как показал Вагинов в дебютном романе, каждый решал его разными способами: от самоубийства (неизвестный поэт), до адаптации к условиям новой власти (Тептёлкин).

На исходе нэпа, перед началом первой пятилетки, Вагинов отдавал себе отчет, что испытания для интеллигенции только начинаются. Первая половина 1930-х годов не прошла для нее безболезненно: вспомним показательные судебные процессы: Шахтинское дело (май 1928), дело краеведов (май 1931), Академическое дело (февраль — август 1931), когда, помимо ученых из других городов Союза, были осуждены и репрессированы представители ленинградской интеллигенции: академики С. Ф. Платонов, Е. В. Тарле, Н. П. Лихачев, члены-корреспонденты С. В. Рождественский, В. Г. Дружинин, В. Н. Бенешевич, пушкинист Н. В. Измайлов, литературовед Б. М. Энгельгардт, геолог А. Н. Криштофович и многие другие.

Перед самой смертью Вагинов пишет роман «Гарпагониана» (<1933–1934>), оставшийся незаконченным. В этом бытописательски-фактографичном тексте автор вновь возвращается к размышлениям о судьбе «прежних людей», «эллинистов» Ленинграда, к идее, высказанной в ранней прозе, о том, что «родина его в земле»:

Пригласил меня один чужестранец в дом свой и долго расспрашивал на незнакомом языке. И по движениям губ понял я, что расспрашивает о родине моей. Показал я знаками, что родина моя в земле, что больше нет родины моей[1034].

Подобно Данте, герои Вагинова отправляются в путешествие по аду в поисках надежды на спасение. Если великого флорентинца в «Божественной комедии» вели Вергилий и образ прекрасной Беатриче, то герои «Гарпагонианы» (Локонов, Жулонбин, Анфертьев) оказываются без провожатых, поскольку сами представляют собой воплощенные грехи ленинградской интеллигенции: Локонов — уныние, Жулонбин — жадность, Анфертьев — пьянство.

Герои Вагинова достаточно мобильны: Анфертьев путешествует по Ленинграду в поисках товаров, которые можно сбыть на толкучках и рынках; Жулонбин занят систематизацией предметов своей абсурдной коллекции (окурков, дореволюционных визитных карточек, обрезанных ногтей и т. п.), постоянно ищет новые объекты коллекционирования; Локонов же хандрит и мучительно скитается по городу в надежде вернуть молодость.

В «Гарпагониане» Вагинов показывает страдания отдельных человеческих душ, создавая портреты социально-психологического состояния жителей Ленинграда, мужчин по преимуществу. Здесь возникают наиболее репрезентативные изображения ленинградцев периода социалистической реконструкции.

Не только в прозе, но