он продолжает затронутую в нем проблему: способность женщины к деторождению при вмешательстве государства особенно остро показывает социальное неравенство, разделение женщин на бедных и богатых, «достойных» и «недостойных».

В рассказе «Лебедь Неоптолем» о «женском вопросе» рассуждает сапожник Буриган. В его представлении все беды, связанные с женщинами, пошли из-за Жанны д’Арк. Он вспоминает слова старого кюре: «…как поставят ее (Жанну д’Арк. — О. Г.) по церквам, стриженую да с мечом, ничем женщин мы не удержим: обрежут косы и перестанут рожать»[990]. Впрочем, тот же кюре признавался, что перестал страдать из-за женщин. Соглашаясь, что государство держится женщиной, сапожник формулирует и два условия «крепости столпа», как он называет женщину. Первое — страх («Женщина должна хоть чего-нибудь раз и навсегда испугаться»), а поскольку ада женщина перестала бояться, то «осталось одно — чтобы муж научился пугать»[991]. А второе — любовь к гнезду, как у птицы, причем идеалом становится птица, которая «из-под собственных перьев ‹…› пух выдирает, чтобы всем было дома тепло»[992]. Вспоминает сапожник и свою дочь, которая никак не соглашается рожать ему внуков, и приходит к выводу, что «без детей баба — шар без балласта. Вспорхнет — лови ее», да и эти, похожие на Жанну, «страны не спасут»[993]. Эти размышления прерываются встречей с мадам Кантапу; ее любимого лебедя Неоптолема растерзали собаки, и сапожник был совершенно обескуражен тем обстоятельством, что погибшего лебедя хозяйка съела (от женщины он ожидал, что она похоронит питомца, подобно человеку), а его перья приспособила под уборку пыли.

Как мы видим, Форш обращается к специфическим женским проблемам (беременность, материнство, вскармливание ребенка, обретение возможности выжить в изменившемся мире и др.), подчеркивает их значимость. Писательница рассматривает различные ситуации в жизни женщины, обращается к ним в разные периоды своего творчества. Ранние рассказы О. Д. Форш нуждаются и в глубоком переосмыслении, и в дальнейшем изучении.

Я. Д. Чечнёв

Урбанизм ленинградской прозы

Гендерный аспект (Константин Вагинов и Лидия Чуковская)[994]

Первым, кто предложил научно обоснованную методологию анализа урбанистического своеобразия литературного произведения, был Н. П. Анциферов. Несмотря на то что характер его «петербургской трилогии» («Душа Петербурга», «Петербург Достоевского», «Быль и миф Петербурга»), написанной в 1920-е годы, кажется некоторым исследователям больше эссеистическим, нежели научным[995], достоинства этой работы для отечественного литературного градоведения очевидны: Анциферов первым предложил рассматривать город как комплексное явление и использовать для этого инструментарий других наук (преимущественно истории и социологии)[996], чем предвосхитил многие установки современных пространственных междисциплинарных штудий[997]. В отличие от посвященных Петербургу трудов А. Н. Бенуа, В. Я. Курбатова, Г. К. Лукомского, П. Н. Столпянского и др., которые уделяли особое внимание историко-архитектурной составляющей ландшафта, его вещно-объектному уровню, Анциферов

предпринял глобальную попытку осмыслить город как синтез материально-духовных ценностей, постичь «душу» Петербурга, под которой он понимал «исторически проявляющееся единство (курсив авторов. — Я. Ч.) всех сторон его жизни (сил природы, быта населения, его роста и характера его архитектурного пейзажа, его участие в общей жизни страны, духовное бытие его граждан)»[998].

Анциферов на основе анализа литературных традиций раскрыл средоформирующую и культурогенную роль историко-культурного ландшафта, который закладывает традицию художественного изображения данной местности, являясь сюжето— и стилеобразующим началом произведений, ей посвященных. Для Анциферова историко-культурный ландшафт был определяющим фактором, воздействующим на социальную психологию, а с ней — и на литературно-художественное восприятие и изображение местности в различных произведениях. Внимание к культурно-историческим изменениям в судьбе локуса позволило ученому зафиксировать поворотные моменты в истории и его литературной рецепции, поставив различные образы в «русло определенного потока», или традиции восприятия[999]. На примере Петербурга Анциферов указал на «известный ритм» в развитии отношения к пространству, определенный волнообразным процессом спадов и подъемов писательского внимания к Северной столице. Анализ динамики восприятия других городов, несмотря на уже существующие исследования о Москве, Нижнем Новгороде, Киеве, образы которых нашли отражение в литературе[1000], еще предстоит исследователям.

Раскрывая сущность общегуманитарного интереса к проблемам урбанизма, вызревшего на рубеже XIX–XX веков, Анциферов отмечал, что город — это «наиболее конкретный, устойчивый, сложный социальный организм»[1001], который с присущей ему полнотой выражает культуру конкретного периода времени: он впитывает историю страны, в которой он расположен, и волею своих граждан становится своего рода «ковчегом», который, с одной стороны, сохраняет прошлое, с другой — неустанно идет по пути прогресса, «думает о будущем». Метод, предложенный Анциферовым, получил название «локально-исторического»[1002].

Для характеристики автора, особое внимание уделяющего урбанистической проблематике, Анциферов разработал термин «писатель-краевед». В понимании ученого такой художник синтезирует образы урбанического ландшафта, носящего специфические черты культуры, сложившейся в определенный временной промежуток, и представляет в литературном произведении ви́дение целостного образа многоликого края или же репрезентацию одного из его ликов, в котором, по мнению автора, наиболее полно выразились чаяния и противоречия эпохи. Анциферов полагал, что «художественный вымысел ‹…› исходит из жизненной правды»[1003] — по крайней мере, той, которая открылась писателю.

В урбанистических штудиях гендерный аспект творчества играет определенную роль и во многом связан не только с особенностями восприятия автором определенной местности и отбором полученных впечатлений для конструирования художественного пространства и описания литературных персонажей, но и с родом литературы, к которому принадлежит тот или иной «конструкт» авторского вымысла. Для поэтических произведений продуктивным, на наш взгляд, является методология, предложенная К. Эконен в третьей части ее исследования «Творец, субъект, женщина: Стратегии женского письма в русском символизме», где разбирается, каким образом и в каких пространствах локализуется «целостный, фемининный, декадентско-модернистский и солипсический лирический субъект»[1004] сонетов Людмилы Вилькиной из цикла «Мой сад». Подход Эконен базируется на работе Ю. М. Лотмана «Структура художественного текста», а сама исследовательница стремится показать, каким образом при создании в произведении пространственной модели мира находят свое отражение внепространственные характеристики, в случае Вилькиной связанные с «эстетическими проблемами: с конструированием авторской субъектности и поисками позиции в пространстве символизма». В результате «позиция лирического субъекта в различных пространствах оказывается позицией в эстетическом дискурсе»[1005] эпохи.

Для прозаических произведений, посвященных теме города, такой подход тоже является плодотворным, однако, если принять во внимание установку Анциферова, для которого город представлял особое пространство, вбирающее не только исторический, политический, социальный, но и художественный опыт, то анализ процессов, происходивших в городе в определенную эпоху, а также их отголосков, попавших в литературное произведение, нуждается в комплексном подходе. Эстетический дискурс времени в данном случае есть не что иное, как часть монументального полотна жизни города, обрисованного писателем. Особая роль при изучении прозаического произведения должна отводиться в первую очередь героям, бытие которых разворачивается