Войдя в комнатушку, Лузи закрыл дверь на крючок. Это означало, что он хочет остаться один, и Сроли всегда аккуратно выполнял это его желание: во время уединения Лузи он ему не мешал и следил, чтобы и другие не мешали.

Если бы кто-нибудь заглянул в эту минуту к Лузи, он увидел бы его стоящим в углу, лицом к стене так близко, как если бы там должна была открыться дверь, в которую Лузи сможет войти… Это был час, когда Лузи молился не по установленному порядку, не по молитвеннику, а на обыкновенном разговорном языке: так Браславский ребе предписывал обращаться к Богу, когда сердце переполнено.

— Отец небесный, — произнес Лузи, когда встал лицом к стене и почувствовал ее, точно живую, даже тепло как будто исходило от нее. — Ты, несущий на себе ярем и бремя всех Твоих трехсот десяти миров с их солнцами, лунами и звездами, держащимися лишь милостью Твоего священного дыхания, дающего им жизнь… Прости Твоим созданиям сего бренного мира, которые суть лишь прах земли и с которых трудно и требовать…

Да будет прощено, — просил Лузи, — среди прочих и такому, как Михл Букиер, ибо что он противу Тебя? Значит ли что-нибудь противление существа, пребывающего во власти Твоей, подобно глине в руке гончара и подобно ветру, который то возникает, то исчезает… Также прошу простить Сроли Гола, чей рассказ я сейчас выслушал. Если он не согрешил, как можно думать, — тем лучше, а если, упаси Бог, согрешил, то это не может бросить ни малейшей тени на его честь и ни малейшего пятнышка на одеяние Господне.

Молю за них, как за самого себя, как если бы я был на их месте. Я бы, наверное, поступил так же, и тогда они бы молили за меня… Ведь сказано, на том и свет стоит, что друг должен быть в ответе за друга, должен смотреть на себя как на соучастника в добром или дурном свершении другого, ибо в противном случае — что стало бы с теми, коих Ты, Отец небесный, создал для труда и тягот…

Прости и не взыщи, — произнес Лузи и долго стоял молча у стены, потому что многое еще хотелось сказать, многое скопилось в сердце и просилось на уста, словно у человека, пребывающего в тисках и ощущающего то, что наболело у других.

Он долго еще стоял у стены и не мог отойти, будто сделался частью ее. Мы не знаем, как долго еще продолжалась молитва Лузи… Но когда он шагнул в переднюю, где Сроли находился все это время, Лузи выглядел как человек, вышедший после ритуального омовения, очищенный от всякой скверны: лицо чуть влажно — вероятно, от слез, но глаза светятся спокойствием и радостью, как если бы он добился чего-то для себя или для других после долгого обивания высоких порогов…

Тогда Сроли подошел к Лузи — неожиданно, как это бывало с ним, когда минутой раньше не знаешь, что он выкинет в следующую, — так и теперь подошел он к Лузи и протянул ему какую-то бумагу.

— Что это? — спросил Лузи.

— Это договор, который я недавно заключил с вашим братом Мойше Машбером на дом, переписанный на мое имя.

— И что же?

— Я не хочу его держать у себя.

— Почему?

— Потому что однажды я едва избежал опасности потерять его. Он мог попасть в нежелательные руки, когда я очутился в доме, о котором сегодня вам рассказывал. Я боюсь, как бы такое не случилось еще раз.

— Еще раз? — спросил Лузи, и видно было, что по лицу его пробежала тень, как туча.

— Да, я за себя не ручаюсь.

— Оставьте его в таком случае дома.

— Нет, боюсь, как бы мне не захотелось использовать его для чего-нибудь.

— Для чего? — снова спросил Лузи.

— Я могу захотеть заложить его, чтобы получить деньги, когда они мне понадобятся, а это может причинить большой ущерб вашему брату Мойше Машберу хотя бы тем, что другие кредиторы узнают заранее о том, о чем им знать не следует, набросятся на него и лишат его последней возможности выйти из стесненного положения. А ведь вы поручились. Ведь вы заверили брата, что бумага в надежных руках и что, пока его положение не изменится в лучшую сторону, договор не будет использован ему во вред.

Надо сказать, что Сроли, говоря все это, хотел лишь испытать Лузи, проверить, велико ли его доверие или недоверие к нему. Иными словами, понять, поверит Лузи или не поверит в то, что он, Сроли, способен нарушить обещание, на которое Лузи положился.

Надо также заметить, что если Лузи вначале этого и не видел, то вскоре все же почувствовал, что слабость, о которой говорит Сроли, притворная, нарочитая, потому что на самом деле он достаточно тверд и устойчив в том, что касается честного слова и доверия.

— Нет! — сказал Лузи, махнув рукой, будто отодвигая бумагу. — Я не возьму, я полагаюсь на вас.

— Ну а если добродетель и соблазн вместе попутают меня и случится так, что нужно будет поддержать человека в острой нужде — например, Михла Букиера, которого, как вам известно, все покинули, и он остался без заработка. После постигшего его несчастья, смерти двух сыновей, ему грозит опасность лишиться семьи — жены и остальных детей. Так вот, если для оказания ему помощи понадобятся «руки», то есть деньги, а у меня, скажем, кроме этого договора, ничего нет, то ждать, пока ваш брат сможет выкупить его, невозможно, ведь договор ни кусать, ни есть нельзя… Как быть тогда?

— Не знаю, — ответил Лузи, — поступайте, как вам угодно… Вы достаточно самостоятельный и рассудительный человек, чтобы найти выход из положения.

Снова надо сказать, что на сей раз, когда Сроли вспомнил Михла Букиера, Лузи и вовсе ясно стало, что Сроли говорит о договоре не всерьез, а только для того, чтобы его испытать.

— Нет, — сказал Лузи, — я не возьму.

Тогда Сроли, будто против воли, сунул бумагу обратно в боковой карман, но видно было, как глаза его осветила скрытая улыбка, — он понял, что Лузи не сомневается в его стойкости и совестливости, хотя он сделал все, чтобы заставить его усомниться… Тогда Сроли ощутил, насколько сильна его привязанность к Лузи. На него снизошло чувство большого праздника… И так как он только что упомянул имя Михла Букиера, чувство праздника перешло и на Лузи, и Сроли захотелось немедленно исполнить задуманное: помочь Михлу… Но когда он повернулся с намерением пойти предпринять что-то для Михла, дверь в кухне отворилась и в дом вошел не кто другой, как… сам Михл.

— Михл?

— Да.

Было время траура по втором сыне Михла. Михл вошел, одетый в нищенский, ничем не подбитый плащ, плохо защищавший от холода, втянув голову в плечи. На дворе уже стояли первые морозы, но снега еще не было. Осенняя грязь затвердела, особенно на улицах третьего круга, где земля была вся в выбоинах и даже звенела на морозе.

Михл вошел посиневший, борода медного цвета выглядела грязной и даже седой, морщины на лице врезались глубже и были словно забиты землей.

Он только что вышел из дома, где коптила прикрученная к подоконнику лампочка, а рядом с ней стоял стакан воды с тряпочкой — такие ставят в доме, где справляют траур. Тут же на полу сидела жена Михла, подложив под себя подушку без наволочки, а по нетопленому дому растерянно бродили оставшиеся в живых голодные дети, напоминая о смерти, о покойнике, да и сами они походили на полумертвых.