— Вот так ты и скажи, помни! — повторил Сроли. — Если сегодня или завтра тебя позовут и спросят…

— Конечно, конечно, — твердила Броха. После этого Сроли повернулся к двери и, не попрощавшись, ушел.

Он вышел с чувством облегчения и на улице, где находился дом Брохи, стал оглядываться, как бы запоминая приметы на случай, если придется сюда прийти ночью, в темноте.

Отсюда он направился в город, чтобы закупить все необходимое для трапезы, назначенной на вечер у Лузи в честь какого-то праздника. По дороге он раздобыл кошелку, и на обратном пути его можно было видеть нагруженным провизией, с занятыми руками и набитыми карманами.

А пока Сроли суетился в доме у Михла Букиера, беседовал со Шмуликом, а затем навещал Броху, между Лузи и Михлом происходила тихая беседа, о которой мы умолчали, но теперь кое-что расскажем.

Оставшись наедине с Лузи, Михл нарушил свое скорбное молчание и стал жаловаться на нынешнее свое положение, на то, что все от него отшатнулись, что ему с женой и детьми не на что день прожить. Нет, себя он не оправдывает, но семья — чем виновата она?

В числе прочего он сказал, что знает, конечно, с кем тягается: с теми, кто приписывает Богу в небесах низменные свойства, им самим присущие, — зависть, ненависть и так далее, и что против этого восстают даже великие ревнители веры, полагающие, что не только низменные свойства, но и высочайшие человеческие титулы и добродетели, приписываемые Богу, унижают Его, так как не подобает мерить человеческой мерой Того, Кто выше всех людей. А они — те, чьих имен Михл и упоминать не хочет, — тянут небо на землю, марают его мирской грязью, заступаясь за него в соответствии с ничтожными идеалами, — как делают Рувен или Шимон на базаре, когда им кажется, что кто-то переступил черту, ограничивающую круг их мелочных интересов.

— Ведь они считают, — продолжал Михл, — что смерть моих детей — справедливая кара Божья за то, что я скинул с себя ярмо и отдалился от Него на расстояние субботнего пути… Ибо сказано, утверждают они: «Наказывает детей за вину отцов их». Но они забывают о том, что говорилось в более поздние времена: «Тора говорила языком человеческим» — то есть так следовало беседовать с отсталыми людьми, с толпой, ибо в противном случае, если толковать изречение буквально, все происходящее напоминало бы злодеяние величайшего злодея…

Вот так, в таком духе, Михл Букиер говорил еще долго, и удивительно, что Лузи все выслушал молча. Предположить, что Лузи смотрел на Михла как на больного, который не отвечает за произнесенные слова, нет оснований; вероятнее другое: подобно Михлу, который порвал все связи со своей средой и был в те времена явлением исключительным, Лузи, со своей стороны, тоже являлся исключением… Скажем прямо: Лузи не потому так терпимо отнесся к высказываниям Михла, что был, упаси Бог, менее набожен, чем полагалось такому человеку, как он, но, наоборот, — именно потому, что принадлежал к разряду более набожных и был в пределах этого разряда исключением…

Потребовалось бы немало слов, чтобы объяснить, почему Лузи держал дверь своего дома открытой для Шмулика-драчуна, чье вызывающее и предосудительное поведение нам уже известно… Ведь руки Шмулика были запятнаны кровью от постоянных побоев, которые он учинял виноватым и невинным, лишь бы только заплатили… Дикость! Другие и видеть не пожелали бы такого, а в доме Лузи его принимают, как своего.

Однако надо знать, что даже Шмулик, почти исключенный из общества человек, на которого весь город глядел косо, с отвращением и страхом, — даже Шмулик, когда к нему проявляли уважение и он чувствовал, что «врата раскаяния» для него не захлопнуты, вдруг начинал думать о своем прошлом с болью и сожалением, начинал плакать в присутствии сектантов, для которых раньше был чужаком, посторонним, лишь бы те считали его своим… И объяснялось это, повторяем мы, особенностями самой группы верующих, с которыми Шмулик сблизился, и главным образом личными качествами руководителя, посвятившего себя служению ради очищения и исправления.

Так было со Шмуликом, так было и с Михлом, которого Лузи терпеливо выслушал, не перебивая его, как другие, и не отмахиваясь от него.

Нет, Лузи слушал внимательно. Более того (и это на первый взгляд особенно удивительно), Лузи, слушая, был как будто согласен с Михлом… Он даже с довольной улыбкой воспринял речь Михла, что казалось уже и вовсе не понятным.

Последнее, однако, связано с тем, что Лузи, глядя на опечаленного Михла, улыбался не его речам, но собственному воспоминанию о Сроли, который до прихода Михла назвал его имя, упрашивая Лузи взять договор и ссылаясь на то, что ему могут понадобиться деньги для такого, к примеру, как Михл… А Лузи хорошо знал, что если Сроли что-нибудь задумал и вознамерился сделать, то он стену прошибет, но своего добьется. И наверное, подумал Лузи, Сроли скрылся за дверью, едва Михл вошел, как раз для того, чтобы именно сейчас, пока Михла дома нет, оказать ему помощь, но не ставить его в неловкое положение.

Как мы знаем, так оно и оказалось… А Михл излил Лузи свою душу и добавил, что пришел не за утешением — ведь он знает, что человек есть прах и утехи его ничтожны, — но потому, что не может сидеть дома и видеть горе жены и детей. Когда Михл все это сказал, а Лузи ни в чем его не упрекнул, у Михла словно камень с души свалился; ему стало легче уже оттого, что он откровенно и свободно обо всем рассказал…

К тому же в доме Лузи было хорошо натоплено, и от уютного тепла у Михла стало отходить настуженное тело… А когда Сроли Гол, успевший в городе сделать все задуманное, пришел с кошелкой, карманами и руками, полными всяких яств и напитков, приготовленных для предстоящей трапезы, и предложил Михлу вымыть руки и закусить, Михл не отказался. Он подошел к накрытому столу, и видно было, что он доволен не только самим угощением, но и тем, как доброжелательно оно было ему предложено.

Ни Лузи, ни Сроли не глядели Михлу в рот и вообще, когда тот утолял голод, смотрели в сторону, точно были заняты чем-то другим… Михл поел и ушел от Лузи без ссор и споров, неся в себе чувство, что двери дома Лузи для него по-прежнему открыты, словно никаких перемен не произошло…

Тогда к Сроли снова вернулось снизошедшее на него давеча праздничное настроение. Видно было, что он доволен и рад тому, что проделал сегодня столько дел и что Лузи так хорошо принял Михла. И Сроли принялся особенно старательно, быстро и с огоньком готовиться к предстоящей трапезе, словно это была первая его работа за весь день.

Он перенес все столы в переднюю комнату, где должны были собраться гости, и поставил их один к одному. Потом притащил скамьи, постелил новую скатерть, которая нашлась в хозяйстве у Лузи, и начал сервировать стол, расставляя тарелки, раскладывая ножи, вилки и ложки, чтобы не случилось, как часто бывает у бедняков, что на весь стол оказывается один нож и не хватает ни ложек, ни вилок. Сроли все сделал особенно старательно, хотя на сервировку здесь смотрят сквозь пальцы.

Сроли позаботился и о съестном, и о напитках, и об остальном тоже. Все лампы он принес в переднюю и поставил на стол, чтобы сегодня было светлее, чем всегда. А когда все было готово, он оглядел свою работу глазом опытного сервировщика и, заметив, что не хватает вещей, которых у Лузи даже и нет, отправился к соседям и одолжил нужное.