«Конечно, это было бы прекрасно, Ваше Величество, но…» – сказал Краббе, но король уже ускакал куда-то от темы разговора и выпалил в воздух:

«Свобода? Фу!»

Ему действительно было обидно. Он считал, что его подло предал народ, который он никогда не уважал, – но ведь говорят, что вдвойне тяжелее, когда тебе изменяет тот, кого ты не любишь, нежели тот, кого ты любишь, потому что первое сопровождается ненавистью к себе, а второе – искренним горем.

«Свобода?» – повторил он в третий раз, напоминая брошенного супруга, который издевается над именем нового любовника. И не было такого средства, которое помогло бы ему. Датско-исландский Краббе смотрел на него, словно вежливый гонец, принесший дурную весть, и читал строки, которые она выбила на лбу короля: «Какая неблагодарность! Свобода! А как могут 120 тысяч душонок, у которых от силы пара кораблей и одна пушка, считаться нацией? Разве можно быть нацией без армии?» Но в самый разгар этих королевских мыслей во дворе замка раздался крик по-немецки, и король опустил голову и принялся считать пуговицы на своей груди.

Полудатчанин Краббе сочувственно смотрел на короля своей правой половины, но помнил и о левой и позволил себе небольшое наступление:

«Но Ваше Величество должны понимать, что право каждого народа…»

Посол замолчал, услышав за спиной шаги: кто-то спешил через зал по направлению к нему. Краббе на своем стуле похолодел и представил себе темницу замка Соргенфри. Затем обернулся, ожидая увидеть суровое датское лицо, но вместо этого обнаружил немецкого обера в эсэсовской униформе.

«Ich bedauere, aber Ihre Majestät muss jetzt, wie gestern abgemacht wurde, zu einer Besprechung mit dem Reichbevollmächtigen Doktor Best»[192].

Краббе понял его слова. Король опаздывал на встречу с самим госуполномоченным, доктором Вернером Бестом. Наш человек взглянул на короля большими глазами. Похоже, он не собирался давать себе достаточно времени, чтобы расстаться со страной, площадь которой в квадратных километрах равнялась двум третям его владений! Разве этот миг так неважен для него?

«Ich komme gleich»[193], — ответил Кристиан Десятый, исторически согбенный, с датским акцентом.

Обер собрался было приказать королю немедленно идти, но едва заметное движение глаз, означающее, что его малозначащему величеству требуется всего лишь минута – закончить с одной мелочью, возымело то действие, что эсесовец ушел. Последний Йоун был удивлен, и все же он взял себя в руки и вежливо сказал:

«Мы… мы хорошо понимаем, что король находится в затруднительном положении, но от имени исландского правительства нам придется просить ваше благосклонное Величество, чтобы вы признали…»

«Признать ваш подлый способ бесстыдно воспользоваться этим… – он зло взмахнул рукой, – этим положением?!»

«Простите, Ваше Величество, но мы хотели сказать, что вам надо признать волю нашего народа».

И вдруг Йоун Краббе понял, насколько нелеп был этот разговор. Говорить с королем о воле народа – все равно что говорить с пещерным человеком о плотницком деле. Король не ответил, но в конце концов сказал, глухо и безучастно:

«De kan gå»[194].

Вы можете идти. Вы все можете идти.

Когда Йоун вышел в шумный, покрытый гравием, двор, ему почудилось, что две вертикальные цепочки облаков на южном краю неба похожи на белые мягкие бакенбарды его тезки, Сигурдссона по отчеству. Между ними улыбалось во всю мощь солнце.

А в Исландии правительство опиралось на палку, на косяк… или это в законах страны был «косяк»? – и по дороге с датского ложа оно спрашивало этот косяк: «Men er det lovligt?»[195]Косяк сиял в утреннем свете, сверкающе белый, и шептал свой ответ так тихо, что дедушка не слышал его. Ведь сейчас у него в голове громыхала другая мысль: «Может быть, меня выбирают на такую высокую должность, потому что по части радости я стою ниже всех?» Люди доверяют тем, кто демонстрирует холодный рассудок в горячих дебатах. Он прошагал вперед по комнате и вниз по лестнице. Конечно же, дедушка знал, что маленький народ никогда не может стать свободным. И как это убого – праздновать независимость в завоеванной стране! Разумеется, исландцы были первой в мире нацией, которая в таком положении стала считать себя свободной.

Им, родимым, фантазии не занимать, думал дедушка, качая головой. Он спустился в сени, глянул по старой привычке через стеклянную дверь и снова подумал то же самое: Что за нелепость – ставить церковь прямо напротив двора, чтоб она затеняла тропинку к дому. Отсюда не было видно ничего, кроме фасада этой церкви. Он был наполовину залит солнцем, а за ним виднелся фасад коровника в Эвиндарстадире, также освещенный утренним солнцем с севера. Конечно, оно, родимое, уже взошло. Была четверть пятого.

Он вошел в кабинет и заглянул в глаза королю Дании, стоявшему на шаткой опоре на столе в рамке, вместе с Франклином Д. Рузвельтом в другой рамке, а потом юркнул в небольшую уборную в кухонном коридоре и принялся, как всегда, ждать струи. В то утро она на удивление долго не появлялась – а когда появилась, то была в самом прямом смысле слова «наполеоновской», ее так прозвали в честь самого Бонапарта, потому что императору Франции часто приходилось ждать под деревом, пока тело не отдаст свою жидкость, – и весь полк ждал у него за спиной. «Грызь в животе и сушь в пузыре всегда сопровождали власть имущих», – как-то сказал мне один врач. Рядовой мочится сверкающей дугой, похожей на триумфальную арку, в то время как командир корчится над вертикальной капелью. Стресс сильных мира сего.

Правитель прошел на кухню и взял из буфета стакан. Затем открыл кран с холодной водой, дал ей немного политься, как заведено у исландцев, а руки положил в карманы халата и, щурясь, принялся смотреть в северное окно. Хотя все вокруг было серым, солнце выглядывало из прорехи в облаках над Эсьей и светило горизонтальными лучами в лицо лысеющему человеку с темными бровями и ртом, словно отлитым из бетона. На мысу на той стороне по-ночному тихого Скерьяфьорда, спал народ в своем маленьком низеньком городочке. Он едва доходил до холма Скоулавердюхольт, который покуда стоял, не увенчанный церковью Хатльгрима[196].

На востоке виднелись горы Блауфьетль, а далеко за ними лежала терзаемая войной Европа, где его сын застрял в яме: в окопе, а может, в могиле (он уже больше года не получал от него вестей), и где его невестка, конечно же, уже встала, чтобы варить кашу в том милом доме в Любеке. А где-то сейчас маленькая Герра? Как она проведет этот исторический день? Дедушка никогда не терял веру и думал обо мне каждое утро, как он рассказывал позже. Зато мне было суждено забывать его на целые недели. Я даже представить себе не могла, что он станет президентом Исландии.