Но зато сегодня просто 18 июня 1944, и Полу Маккартни всего два годика. А мне четырнадцать, я в третьем классе Школы ада, и мне осталось еще два военных полугодия. Конек Червоны целых двое суток вез меня по зеленой Польше.

И наконец вывез из дикого леса в человеческие края, с земледелием и дорогами, с жилищами в отдалении. Конь возрадовался до самых копыт и вприпрыжку пустился по пыльной улице. Боль между ног вновь пробудилась.

Проселочная дорога была такой солнечно-белой в летнем зное, что я зажмурилась, так что не увидела несущееся нам навстречу облако пыли, пока ехавший в его окружении танк не остановился. Червоны перешел с рыси на шаг и наконец застыл неподвижно возле орудия. Дорога была настолько узкой, что танк занимал ее всю. На обочинах была высокая трава, а вдоль них тянулась вплотную к дороге изгородь из колючей проволоки: места, чтоб разминуться, просто не было.

Танк был, конечно же, немецкий, с черным крестом. И сейчас он начал беспокойно шевелиться, скрести гусеницами. Я попыталась направить коня на травяную обочину, но Червоны был на целых три ноги упрямее и не сдвинулся. И вновь танк пополз и остановился. Дуло приблизилось к конской голове. Спереди у него не было окон, и от этого он казался самостоятельно действующим существом; тут встретились два зверя: дракон и тяжеловоз. Первый вновь тронулся с места, а последний, вместо того, чтобы уступить, наклонил голову. Дуло танка теперь опустилось к загривку коня. Я для верности пригнулась, но это было бесполезно: дуло остановилось прямо у моего лица. Я заглянула в черную дыру войны. Как же оттуда скверно пахло! Мне хотелось зажать нос, но я не посмела, из страха, что это оскорбит военного зверя. Может, мне сейчас применить мое «яйцо»? Заткнуть гранату в адский хобот, как тертый хрен в ноздрю? Червоны ни капельки не боялся – но и не двигался тоже, когда гусеницы вновь заработали. Я снова пригнулась, чтобы дуло не ударило меня по голове, а потом решила ухватиться за него руками, чтоб не откинуть копыта вместе с конем. Танк снова остановился, я повисла на нагретой солнцем железяке, а Червоны нехотя сместился на обочину. Я успела пробраться дальше по дулу, а потом отважилась ступить на сам танк. Люк был без крышки, и я заглянула во внутренности зверя. Моим глазам предстали два танкиста: белобрысый употевший бесшлемыш и краснорожий бранящийся винтовнюк. Между ними покоилась живая белоснежная коза.

«Хайль Гитлер!» – закричала я: мне было не привыкать к войне.

Они ответили мне тем же, а мое внимание привлекла коза, и я спросила:

«А она тоже воюет?»

«Что? Нет!»

«Ах, она в плену?»

«Убери эту проклятую лошадь!»

«Да, но он поляк. По-немецки не понимает».

«На войне все понимают по-немецки! Давай, к обочине его! Мы спешим».

Я высунула голову из внутренностей танка и закричала на Червоного по-польски: те слова, которые знала. Он поднял голову, танк все еще хмурился, а тяжеловоз наконец отошел в колючую проволоку, потоптался там и в конце концов свалил два столба; изгородь подалась в тот самым момент, когда гусеничное чудовище проползло мимо. Я соскочила с танка в облако пыли и зажмурила глаза. Когда я открыла их вновь, я увидела, как мой победоносный приятель пытается высвободиться из запутанной колючей проволоки на краю поля, но вскоре он одолел ее и с фырканьем выскочил на пересохшую полоску земли. Я позвала его, но он рысью ускакал от меня – только пыль из-под копыт; побежал наискосок через поле к ветхому крестьянскому хутору, стоявшему метрах в двухста от дороги. А я пошла дальльше, чувствуя, как боль между ног возобновляется, а потом свернула по тропинке к жилищу. Значит, здесь у моего четвероногого друга был дом?

Конь стоял во дворе, доставив меня на хутор (последний отрезок пути он слегка хромал), а возле него – сутулый худощавый человек с осенеющими усами, который что-то лепетал ему по-польски. Не надо было быть великим поэтом, чтоб понять: здесь встретились два друга.

Постройки на хуторе были темного цвета, обычные гладкостенные бревенчатые дома с красными французскими окошками. Но в их облике было что-то незнакомое: постройки были какими-то более затейливыми, чем на немецких прагматичных фермах. У польских крестьян явно оставалось больше времени от сельскохозяйственных работ, чем у их немецких коллег, и они могли заняться вырезанием узоров на стрехе и коньке крыши.

Червоны повернул свою огромную голову и посмотрел, как я хромаю по направлению к дому. Затем встал, как растерявшийся деревенский парень, не знающий, как представить подругу своему папаше. А может, он до сих пор сердился на меня за то, что я взобралась на танк?

«Доброго Гитлера», – сказала я по-польски, по ошибке вместо «Добрый день». Старик поздоровался, не протягивая руки. Раскаленный безветренный зной звенел в каждой травинке, а гравий потрескивал, будто огонь. Как же я, ледяная дева, обожала такую погоду – я всегда была жутко тропическим существом. Я повернулась к коньку и почесала ему подбородок, ощутила мокропотность засаленной бородки. Он прислонил лоб к моей груди и оттолкнул меня. Но даже если он таким образом давал понять, что я наказана, конек быстро вернулся: сделал шаг вперед и вновь приложил лоб к тому же месту, между грудями. Я указала крестьянину на ссадину на правом бедре коня, а потом мы заметили на его ляжках кровавые царапины от колючей проволоки возле дороги. Много десятков лет спустя один лошадник сказал мне, что некоторые лошади так устроены, что не могут вспомнить дорогу домой, если у них на спине не сидит наездник.

Тут я обнаружила, что чуть поодаль во дворе стоит гитлеровец, будто «Путник в горах» (на одноименной картине Каспара Фридриха) и смотрит на местность. Несмотря на жару, он был в длинном черном кожаном плаще, фуражка тоже была на своем месте, а сложенные за спиной руки были в перчатках. Крестьянин увел прочь своего коня, а я осталась одна. Тогда нацистский офицер (судя по выражению лица и по одежде, он имел высокий чин) повернулся и лениво побрел ко мне. Он держал себя важно, но не напыщенно, голову нес высоко, а все мышцы полностью расслабил. В его походке чувствовалась какая-то скрытая хитрость. Он вооружен? Конечно, вооружен. Я незаметно потянулась к своей гранате. Она была на дне котомки у меня на плече, я чувствовала твердую скорлупу сквозь холщевую материю. Он приближался медленным ленивым шагом по раскаленному гравию. Он собирался убить меня?

Но весь этот страх сейчас слился с великим фактом: чем ближе подходил офицер, тем яснее становилось, что это самый красивый человек, на которого когда-либо глядели мои глаза. Лоб, брови, скулы, губы. Меня как будто по голове ударило. Кожаные сапоги, плащ, перчатки. Ему не жарко? Он улыбнулся глазозакатной улыбкой и протянул руку, не сняв перчатку. В Школе ада я выучила, что таких людей надо бояться как огня, и лучше всех девочек знала, что нет ничего хуже доброты злодеев. Я приняла его руку, а губы у меня дрожали.

«Здравствуйте, юная девушка. Откуда путь держите?»

«Из… из Германии».