– Вы кто? – спросила она, усилием воли вернув себе голос.

– Вас не оставят в покое, Павла. Триглавец вбил себе во все три головы, что вы представляете для него опасность; на самом деле это далеко не так, ну да ладно… Всякий раз, оказываясь в Пещере, вы подвергаете себя смертельному риску. У нас есть возможность избавить вас от Пещеры. Вообще. Избавить вас от саагов и егерей.

– Павла! – позвал из-за закрытой двери сварливый голос Раздолбежа.

– Вы кто? – спросила она почти истерично. – Вы кто? У вас – это у кого?!

– Я перезвоню через двадцать минут. Будьте добры, возьмите трубку.

Короткие гудки.

Раздолбеж распахнул дверь кабинета, обмахиваясь пачкой бумаг, причем на первой же страничке круглой печатью стоял черный отпечаток кофейной чашки.

– Павла, все как с ума посходили, с этим его спектаклем, думаю, вместо маленького анонса дадим большой репортаж… Надо же, билеты раскуплены на полгода вперед… Павла, у вас что, тепловой удар?!

Она нашла в себе силы помотать головой.

– Заменим передачу, – деловито продолжал Раздолбеж, создавая с помощью бумаг подобие маленького урагана, – у нас в плане театральное обозрение, заменим вот этим репортажем, презентацией новой работы Ковича, он бы нам еще заплатить должен за рекламу, – Раздолбеж хохотнул. – Дадим фрагменты спектакля, – он выжидающе уставился на Павлу, но та молчала, тупо глядя на телефонную трубку в собственных руках.

– Кто это звонил? – спросил Раздолбеж с подозрением.

– Так, – сказала Павла и снова помотала головой. Раздолбеж нахмурился:

– Вообще-то служебный телефон не для личных разговоров… Ладно. Допустим, репетиции у него закрытые. Но генеральный прогон снять можно, а, Павла? Фрагменты, разумеется, на полную съемку спектакля никакой дурак не согласится… Фрагменты, только чтобы он не очень дорого запросил…

– Он не даст, – сказала Павла, водя пальцем по дырочкам трубки. – И генералку он не даст снимать тоже…

– Как не даст? Вам?!

Под этим его взглядом Павле должно было сделаться стыдно.

– …По нашим сведениям, сторонники вашей ликвидации не собрали сегодня достаточного числа единомышленников, но вопрос о вашей судьбе не закрыт – отложен… У вас появилось время на размышление – короткое время, Павла. Мы в состоянии дать вам деньги, документы, безопасность, но главное – свободу и жизнь, такую, какую вы изберете сами… Вам говорят, что человек вне Пещеры похож на зверя? Что он хищник, убийца, маньяк? Вранье. Человек имеет право быть самим собой. Собой, а не игрушкой в руках егеря…

Павла вздрогнула. В соседнем отделе громко хлопнула дверь.

– Понятно, вы не хотели бы так круто менять обстановку – но иначе вас убьют. Егерь в Пещере убьет вас, Павла, не вы первая, не вы последняя, вы не знаете всего, вы понятия не имеете, что это за контора – Триглавец… С вами сложно связываться, но мы найдем способ. Ваше согласие – ваши свобода и жизнь. Думайте, Павла. Думайте скорее.

Короткие гудки.

* * *

Валь, актер-самоубийца, умер ночью, во сне; все прекрасно знали, что так и случится. Парализованный человек не может жить – Пещера не любит слабых; Валю и так везло слишком долго. Никому не узнать, чьей добычей стал в ту ночь ослабевший зеленый схруль; утром у ворот больницы остановилась неприметная белая машина с эмблемой на дверцах.

Валь умер за день до генерального прогона. За два дня до премьеры, в которой ему не суждено было участвовать.

Раману позвонили в десять утра.

Минут пятнадцать он сидел, бездумно играя макетом декорации, потрясающим макетом, где на обороте бархатных портьер княжеского дворца зеленым светящимся узором мерцали лишайники. Такими, какими их видел в Пещере художник-постановщик, тот самый молчаливый тощий очкарик, что в одиночку сделал для спектакля весь зрительный образ – и идею, и макет, и эти зеленоватые кружева он, кажется, плел своими руками…

Раман с трудом оторвал взгляд от макета, перевел дыхание, потер несуществующую рану в боку. Больше всего его злило то, что Валь ухитрился умереть именно перед премьерой – не на месяц раньше и не неделей позже; он понимал, что сожалеть об этом жестоко и цинично, но ничего не мог с собой поделать.

Еще пару месяцев назад этот парень, не подозревающий о своей судьбе, вошел в этот самый кабинет и сел вот на ту скамейку… А он, Раман, принес ему в клеенчатой папочке золотой шанс. Вернее, это Лице он принес шанс – а Валю, выходит, смерть…

Все мы под Пещерой ходим, подумал он угрюмой.

А некоторые еще и под Триглавцем…

Его люди должны были узнать о случившемся от него. Не из третьих рук; слухи летают быстро, следовало торопиться.

В одиннадцать – он уже сидел в зале, и до прогона оставалось несколько минут – его вызвали к телефону. Будь это рядовой звонок – секретарша ни за что не решилась бы тревожить, слишком святое это время, за пять минут до прогона; звонок не был рядовым. Звонил директор Управления.

Соболезнования. Раман принял их сдержанно и с достоинством; нечто в голосе директора заставляло его крепче сжимать трубку. И коситься на секретаршу, которая стояла в дверях кабинета, странным образом не догадываясь выйти.

Ах, вот оно, главное.

Вот.

– Дорогой господин Кович, я не хотел бы вас огорчать… тем более тревожить, я понимаю, какое это горячее время – выпуск спектакля… К сожалению, гибель этого юноши напрямую связана… во всяком случае, ее связывают именно с тем, что он принимал участие в репетициях «Первой ночи» драматурга Скроя. Эта пьеса традиционно считается нежелательной для публичного исполнения… То есть, конечно, вы имеете полное право, вы творческая личность, но гибель юноши да еще результаты инспекции…

– Короче говоря? – спросил Раман отрывисто. Секретарша в дверях подпрыгнула.

Директор Управления вздохнул:

– Мы вынуждены посетить генеральный прогон, который, как мы знаем, назначен на завтра. Консультативная комиссия… Надеюсь, вы не будете против?

– Цели посещения? – спросил Раман неприятным голосом; перед глазами у него понемногу темнело.

Директор вздохнул еще тяжелее:

– Анализ на предмет соответствия общественной нравственности.

Ветер втягивал в окно слабый запах табачного дыма. На скамейке внизу курили. Молча.

– Это нарушение закона о творчестве, – холодно сообщил Раман. Ему было паршиво. Все сильнее болело сердце. – Закон о творчестве устанавливает четко определенные нормы: анализировать на предмет нравственности можно только готовое, законченное произведение, в то время как спектакль на генеральном прогоне законченным произведением не является.

Директор вздохнул в третий раз, так, что Раман невольно отодвинул трубку от уха: